Дипломаты (2 часть)

Дангулов Савва Артемьевич

– Это надо есть горячим, – произнес Шульц, извлекая шипящую сковородку из самого пламени.

Они осушили первые бокалы – наступило молчание, чуть торжественное.

Горели свечи, потрескивали поленья, сумеречные тени вздрагивали на стеклах окон.

– Как в исповедальне, – засмеялся Репнин.

– Недавно здесь исповедовался Бернгард Бюлов – он сидел на твоем месте.

– Бюлов? – Репнину захотелось встать и оглядеть стул, на котором он сидел.

Только подумать: Бюлов! Для Репнина Бернгард Бюлов олицетворял если не золотую эпоху русско-германских отношений, то, по крайней мере, пору, когда не все мосты еще были сожжены и на будущее смотрели не без надежд, правда, весьма скромных, но все-таки надежд. Сын известного дипломата, ставшего сподвижником Бисмарка.

Бернгард Бюлов пришел к высокому положению имперского канцлера путем, который может быть назван немецким. У дипломатов были свои привилегии, когда речь шла о высоком положении в государстве. Но право на дипломатическую карьеру обреталось не только в лучших университетах той поры (Лозанна, Лейпциг, Берлин), но и в армии. Поэтому вслед за: университетом у Бюлова был фронт; на франко-прусскую войну будущий канцлер пошел волонтером, а явившись после фронта в иностранное ведомство, мог рассчитывать лишь на весьма скромный дипломатический ранг – атташе. Казалось, ни образование, ни связи, ни военные заслуги, ни более чем высокое происхождение не дают Бюлову никаких преимуществ: он был в самом начале пути. Пятнадцать лет – небольшой срок, чтобы атташе стал посланником даже в периферийной европейской столице, но пятнадцать лет он отмерил сполна. Потом (это характерно) пошло быстрее: посол в Риме, статс-секретарь по иностранным делам и, наконец, канцлер, при этом на срок значительный – девять лет. Наверно, Бюлов хотел быть преемником бисмарковского начала германской политики, но время было не то, да и умения, должно быть, недоставало. По признанию Бисмарка, он ушел в отставку, будучи обвинен в русофильстве. Бюлов, по его словам, тоже считал главным средством своей политики поддержание добрых отношений с Россией, при этом пытался даже журить Бисмарка за то, что тот подчас был непочтителен с Горчаковым. Но деятельность Бюлова, в особенности на посту канцлера, плохо соотносилась с этим его утверждением. Отсутствие бисмарковского таланта и характера Бюлов пытался заменить тонкой лестью. На Вильгельма, как это было установлено задолго до Бюлова, это средство действовало безотказно. «Ну, похвалите же меня!» – требовал он от Бюлова прямо и грубо. Бюлов зябко поводил плечами и хвалил. Лесть – конь резвый, но ненадежный, – обойти крутой поворот он может, преодолеть длинную дорогу – никогда. Бюлов пал.

– Бюлов был здесь до отречения… кайзера? – спросил Репнин.

– До отречения, – сказал Шульц, с угрюмой пристальностью глядя на Репнина, и разлил вино по бокалам.

– И речь шла об отречении?

– Да, конечно. – Шульц коснулся бокала, но не поднял его. – Бюлов сообщил, что накануне с ним беседовал один испанский дипломат. Испанец сказал, что кайзер попросил у Испании убежища. – Шульц не отнимал руки от бокала, однако и не пытался бокал поднять. – Был даже получен ответ. В соответствии с рыцарским духом нации, король испанский готов был принять кайзера. Но как добраться до Испании – вот вопрос! – Голос Шульца воспрянул. – Обычный путь через Париж и Эндай-Ирун так же малоприемлем, как и морской через Италию и Барселону. Единственный путь – подводная лодка и Бискайский залив. Господи, короли спасаются бегством на подводных лодках! За твое здоровье, Николай! – неожиданно поднял бокал Шульц.

– А я думал, за германского императора! – рассмеялся Репнин.

– Ты полагаешь, что я вел разговор к этому? – произнес Шульц, пряча улыбку в рыжие усы, ему нелегко было ее упрятать. – Ни один германский монарх не был обезглавлен, – произнес он с пафосом, который Репнин не очень понял. – Ни один германский властелин, ни тайно, ни явно!

– Погоди, погоди, это тоже сказал Бернгард Бюлов? – спросил Репнин.

– Бюлов.

– В знак скорби по царствующему дому? Шульц взял бокал, взял, как показалось Репнину, чтобы отвести глаза от собеседника.

– Думаю, в знак скорби и… осуждения Вильгельма!

– Но что надо было делать Вильгельму? – посмотрел Репнин на Шульца.

– Сражаться, сражаться, чего бы это ни стоило! – Шульц налил новый бокал. – Покрепче натянуть вожжи и воевать. Всех наличных мужчин, у которых есть силы, чтобы нажать на спусковой крючок

и выстрелить, отправить на фронт. Если даже император смалодушествует и покинет родину, вернуть его и заставить быть императором!

– Так полагал Бюлов?

Шульц насторожился: его рыжие уши пришли в движение.

– Да, Бюлов.

– А как думаешь ты?

Руки Шульца невольно потянулись к ушам – надо было погасить пламя, живой ладонью зажать.

– Республика… не для Германии.

Часом позже они вышли из дому, оставив дверь в доме открытой – в такой жаре не усидишь. Долго стояли посреди мокрого сада, дожидаясь, пока глаза будут способны что-то видеть. Потом во тьме обозначилась крона дерева с широкой прядью сухих листьев, светлый круг фонтана, бетонный бордюр садовой дорожки, сам дом, большой, с верандой, выходящей в сад.

– Позавчера стояли здесь с Гофманом. Да, тем самым, и он, представь себе, проклинал Брест! Все несчастья, так думал он, начались с Бреста. Да, именно Брест дал возможность Лондону и Парижу убедить мир в претензиях немцев на мировое господство.

Шульц затих и поднял глаза на дом, черные окна которого, окантованные светлыми рамами, были будто развешаны в ночи, каждое на своей веревочке, может, поэтому каждое по-своему раскачивалось и вздрагивало.

– Это Гофман проклял Брест? – спросил Репнин.

– Нет, не только – Шульц тоже. – Он отвел глаза, неспроста он приволок Репнина в эту тьму, здесь упрятать глаза легче. – И все-таки… не дай бог, чтобы поднялась у вас рука на Брест! Для вас Брест – территория, для нас – больше…

– Революция? – спросил Репнин, он хотел, чтобы Шульц договорил до конца, ничего не утаил, все выложил.

– Нет, я этого не сказал, – заметил Шульц.

В доме зазвонил телефон – звонок был тонкий, режущий.

– Слышишь? Звонит Мольтке! Нет, не тот – его племянник, шеф информации в «Берлинер тагеблатт». Согласился в знак личных симпатий сообщать все чрезвычайное – так сказать, личная служба президента! – Он засмеялся. – Вчера поднял с постели и сообщил, что в Компьенском лесу подписан договор. Разумеется, я его отругал: «Что же здесь чрезвычайного? Я знал об этом еще первого августа четырнадцатого года!» – Они вошли в дом. Шульц пошел к аппарату, не торопясь, демонстрируя характер. – Здравствуй, дружище Мольтке! Что ты сказал? Кайзер прибыл в замок Амеронген? Ну что ж, вот это сообщение чрезвычайное! Благодарю тебя, Мольтке! – Шульц положил трубку, печально взглянул на аппарат. – Не телефон, а часы революции!

Он сел за стол, обернулся к печи, в которой поленья уже были превращены в угли, крупные, затянутые мерцающей пленкой.

– Подсыпать сухих листьев в огонь? Запахнет, как в осеннем лесу. – Он налил еще вина. – Мне говорили приятели, бывавшие в России, что видели тебя на Спиридоновке… Вон как! – Он изобразил голосом нечто похожее на радость, однако в главах была тоска. – Я сейчас вспомнил: ты говорил мне, что знал в Лондоне некоего Чичерина. – Он продолжал смотреть на Репнина, а глаза все еще были тоскливы. – Это нынешний Чичерин?

– Теперь я вижу: ты привел меня в исповедальню! – засмеялся Репнин и отодвинулся от печи – угли жгли немилосердно, их устойчивый жар, казалось, стягивал кожу.

– Нет, ты ответь: Чичерин нынешний? – настаивал Шульц.

– Нынешний – другого нет, – сказал Репнин.

Шульц дернул плечами.

– Значит, скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты?

– Чтобы понять эту фразу, за ней должна быть следующая, – бросил Репнин: разговор обострялся, Репнин понимал это достаточно.

– Изволь, Чичерин – друг Либкнехта, очень близкий. Ты – друг Чичерина, – сказал Шульц.

«Вот и стал ты главой департамента мировой революции! – подумал Репнин. – Красный Карл, перед которым трепещет юнкерская Германия, Карл, чьей заветной мечтой являются германские Советы, сделался едва ли не твоим единомышленником. Видно, все усилия Шульца были направлены к тому, чтобы установить эту истину. И эта исповедальня с печным отоплением и сальными свечами, и шипящая сковорода, и медленно колеблющееся вино в бокалах, и березовые поленья, и запах горящих листьев, – все, все было призвано подтвердить одну эту истину».