Дипломаты, шпионы и другие уважаемые люди
Шрифт:
— Что-то молоко сегодня порошковое, — сказал брат утром.
— Как порошковое! — возмутилась Нюра. — Сама Афишку доила.
— Значит, Афишка стала давать порошковое молоко, — не унимался Геннадий.
Нюра пожаловалась дяде Боре. Тот отлично понимал юмор и вздохнул:
— Вот ведь какие времена! Афишка стала давать порошковое молоко.
Только тетя Клава шутку не приняла и распорядилась:
— Никаких ватрушек целую неделю.
— Понятно, — ответил я, — Афишка дает порошковое молоко, на ватрушки оно не годится.
За что получил
Один сотрудник НИИ, где работал мой брат, привез из заграницы игрушку — самописку, чернила которой сначала оставляли пятно на костюме, потом бесследно исчезали.
Другой сотрудник решил выслужиться перед начальством. Он тайком взял со стола чудо-самописку и отправился к заведующему лабораторией.
— Я вам покажу сейчас веселую шутку, — весело начал он и брызнул на светлый костюм шефа чернила.
Радости шеф не выказал.
— А теперь пятно исчезнет, — веселился шутник.
Но пятно не исчезало. Дело было в том, что он взял не ту самописку.
— Сейчас исчезнет, — мямлил шутник.
— У вас очень странные шутки.
С защитой диссертации неудачливому сотруднику пришлось повременить.
14.4. Годы, которые нельзя назвать скучными
Я часто бывал в доме Юрия Александровича Шапорина.
Однажды на Новый год композитор и его жена ушли в гости, и молодежь расположилась в его большой квартире на Миуссах.
Где-то около двух ночи раздался звонок. По ту сторону двери мы услышали знакомый голос Ивана Семеновича Козловского:
— Я встретил вас — и все былое…
На пороге стояли сам Козловский и аккомпанировавший ему на гитаре А. Иванов-Крамской.
Узнав, что Юрия Александровича нет дома, Козловский допел куплет, выпил рюмку водки (где-то я читал, что Козловский не пил!), спел еще один куплет и, поздравив компанию с Новым годом, удалился.
Юрий Александрович Шапорин был человеком веселым. Я слышал, как он подшучивал над своим соседом Арамом Хачатуряном:
— Тому, кто умрет первым, повезет. Ему повесят мемориальную дощечку в самом центре. А для второго останется место сбоку.
А. Хачатурян не любил разговоров на эту тему и останавливал его:
— У меня после твоих слов портится настроение на целый день.
Сейчас на этом доме рядом висят две дощечки.
Сына Шапорина звали Славой. И можно было понять наше негодование, когда мы узнали, что сосед по подъезду назвал своего кота Славой. Мы возмутились и решили свезти «тезку» на Птичий рынок. Наш приятель Юра Веденский не верил, что мы продадим кота, и заключил с нами пари: если мы кота продадим, он будет просить милостыню у Казанского вокзала.
Кота мы продали, и Юра с девяти утра до часу просил милостыню на площади возле Казанского вокзала. Сидел, положив перед собой шапку, и тряс головой. К слову, вопреки расхожему мнению о больших заработках нищих, за четыре часа попрошайничества он заработал меньше, чем мы — за продажу кота на Птичьем рынке.
Полученные деньги мы пропили в кафе «Националь», куда, когда было на что, частенько захаживали. В те годы там часто можно было встретить М. Светлова, а особенно Ю. Олешу. Они не гнушались знакомством с нами. А Олеша остался мне должен рубль.
Судак «Орли» и пятьдесят граммов коньяку в кафе «Националь» стоили девяноста одну копейку. Платили мы с чаевыми один рубль. Но после повышения Хрущевым цен на мясо и молоко цена увеличилась до девяноста трех копеек.
— При чем тут судак «Орли»! — возмутился писатель Ю. Олеша. — Судак — это рыба!
На что официант грустно ответил:
— Вам-то что, вы все равно платите рубль. А нам чаевые уменьшились на две копейки.
В те годы это были деньги. На футболе бутерброд с красной икрой, с вареной колбасой или с сыром стоил восемь копеек, с полукопченой колбасой, с черной паюсной икрой (боюсь, что слово «паюсный» теперь не знают) — десять. Самыми дорогими были бутерброды с черной зернистой икрой — пятнадцать копеек.
Моего приятеля Юру Веденского обидели родственники девушки, с которой он встречался. Их не устраивало, что он живет на окраине, в Черемушках. Сами они жили в квартире в самом центре Москвы, прямо на Петровке. Однажды, когда Юра пришел к ним, его выгнали, сказали, чтобы больше не появлялся.
Особенно распинался дед, такой здоровый, с огромными усами. Да и сама Дульсинея фыркнула:
— Уезжал бы ты к себе в Черемушки!
— Надо отомстить, — предложил я.
И мы отомстили.
Я явился на Мещанскую улицу в Бюро обмена жилплощади. Там написал бланк, передал сотруднице бюро и заплатил рубль.
А через десять дней вышел в свет еженедельный сборник, в котором, кроме всего прочего, было помещено объявление: «Меняю отдельную трехкомнатную квартиру на Петровке со всеми удобствами на две комнаты в разных районах в коммунальных квартирах. Приходить после девяти вечера по адресу…». И далее упоминался адрес Юриных обидчиков. Такой супервыгодный обмен должен был привлечь внимание. И привлек.
В течение следующей недели мы несколько раз подходили к их дому после девяти часов. Желающие получить трехкомнатную квартиру в центре шли толпами и, выходя, ожесточено комментировали свой визит, называя хозяев самыми обидными словами, шумели, ругались, угрожали. А однажды мы увидели, как милиционер выводит деда. Судя по всему, тот ударил какого-то посетителя. Деда держали за обе руки, он размахивал усами и кричал, что «он это так не оставит».
Через месяц я оказался вечером в центре и решил подойти к их дому. Каково же было мое удивление, когда я услышал крики и ругань: «Если не меняете, не давайте объявлений».