Диссиденты, неформалы и свобода в СССР
Шрифт:
Третья угроза – молодежь: «Центральный Комитет считает необходимым обратить внимание всех партийных организаций на имеющиеся у нас крупные недостатки в работе с молодежью. Нельзя пройти мимо того, что среди некоторой части студенчества имеют место нездоровые настроения, высказываются неправильные взгляды на нашу советскую действительность. За последнее время в ряде высших учебных заведений Москвы, Свердловска, Каунаса, Таллина и некоторых других городов были прямые антисоветские и националистические выступления.
На состоявшейся недавно комсомольской конференции политехнического института в гор. Свердловске с провокационной, враждебной речью, направленной против советского общества, против политики партии и правительства, выступил студент Немелков, поддержанный группой демагогов. Присутствовавшие на конференции заместитель секретаря парторганизации института т. Веселов, секретарь Кировского райкома т. Баев и
Активизировали свою деятельность антисоветские, националистические элементы среди студенческой молодежи Литвы и Эстонии. Этими элементами выдвигаются требования буржуазно–националистического порядка, всячески разжигается национальная рознь, одобряются действия венгерских контрреволюционеров, высказываются предложения о ликвидации комсомола и замены его националистическими молодежными организациями. Имеются случаи, когда среди студентов распространяются антисоветские листовки. Эти враждебные вылазки не всегда пресекаются и получают должную политическую оценку со стороны партийных организаций.
На партийном собрании Ереванского университета отдельные! коммунисты выступили с антипартийными заявлениями, под предлогом осуждения культа личности ставили под сомнение правильность политики партии и правительства, протаскивали националистические взгляды» [45] .
Таким образом, постановление фиксирует четыре угрозы: коммунисты–ревизионисты, вольномыслящие интеллигенты, молодежь с оппозиционными идеями, национализм [46] , который проявляется и в трех вышеуказанных группах.
45
Там же. С.398.
46
О национальный проблемах СССР подробнее см.: Шубин А.В. От «застоя» к реформам. СССР в 1977–1985 гг. М., 2001. С.134–146.
Казалось бы, зараза выявлена и должна быть искоренена. Но в 60–70–е гг. мы будем встречать снова и снова все эти компоненты, которые окрепнут, усложнятся, найдут новые пути борьбы за расширение рамок легальной свободы. Власть метала громы и молнии, но не могла выкорчевать то, что осуждала — только пропалывать.
Сторонники либеральной идеологии стремятся доказать, что изменения коммунистического режима в 50–60–е гг. носили поверхностный характер, что режим оставался тоталитарным, враждебным свободе также и в период «оттепели», когда в сравнении со сталинистскими временами мало что изменилось.
Публицист Д. Быков доводит эту точку зрения до абсурда, до примитивного мифа, сводя всю «оттепель» к нескольким месяцам 1956 г., после чего у Быкова наступает «реставрация» (получается – восстанавливается сталинский режим), приостановленная ненадолго в 1962 г. (Солженицына опубликовали!) [47] . На либерального публициста не угодишь: июньский пленум 1957 г. – «реставрация», фестиваль молодежи и студентов с его культурным шоком – «реставрация», расширение социальных прав, поэзия Политехнического и Маяковки – реставрация, реставрация, реставрация.
47
Быков Д. Пастернак. М., 2006. С.740–741. Д. Быков здесь, видимо, решил применить к советской истории прием, напоминающий взгляд на жизнь доктора Живаго. Для доктора имеет значение лишь то, что его непосредственно касается, способствует его поэтическому творчеству. Судьба советского общества, «оттепели» имеет для Быкова значение лишь постольку, поскольку это сказывается на судьбе его героя. Поэтому для него «судьба советской оттепели была решена», когда по московскому радио объявили о завершении романа «Доктор Живаго» (С.744). Однако события, связанные с романом, не решили судьбы «оттепели», что признает и сам Д. Быков, упоминая ее новом этапе в начале 60–х гг.
«Простое высказывание любых альтернативных официально «утвержденным» коммунистическими олигархами взглядов в 1950–е гг. по–прежнему трактовалось как опасное государственное преступление» [48] , — утверждает современный либеральный историк В.А. Козлов. Так уж и любых? Мы все время будем сталкиваться на страницах этой книги с высказыванием взглядов, которые возмущали коммунистическую олигархию, но за которыми вовсе не следовало преследования за «опасное
48
Крамола. Инакомыслящие в СССР при Хрущеве и Брежневе. С.30.
49
Там же. С.30.
Впрочем, противореча себе, В.А. Козлов вскоре замечает: «словом, абсолютное большинство населения страны могло теперь вздохнуть свободно и даже позволить себе вольность легкого фрондирования. Один–два шага за границы дозволенного, если они сопровождались соблюдением коммунистических ритуалов и необходимыми «молитвами» о верности социализму, стали теперь допустимым риском, игрой с властью, которая могла и не закончиться тюрьмой, если ты успел вовремя вернуться в очерченные коммунистическими правителями рамки, если ты научился правильно понимать политические сигналы и намеки. Эта новая социальная ситуация могла восприниматься как освобождение только по сравнению с временами сталинского террора, когда даже лояльность к власти не давала человеку почти никаких гарантий…» [50] Ну слава Богу, хоть в сравнении со сталинскими временами освобождение признает и В.А. Козлов. Что же, любое освобождение относительно. Но современные либеральные авторы видят освобождение не там и не в том, где оно действительно происходило. Для них высказывание социалистических взглядов уже само по себе – несвобода, даже если человек искренне им привержен и атакует режим «с молитвами» социализму, а не либерализму.
50
Там же. С.31.
Большинство людей, которые бросали вызов системе и шли за это в лагеря уже при Хрущеве, были верны социализму. Значит, граница дозволенного и недозволенного проходила не там, где это видит либеральный исследователь. Грань, за которой следовала уголовная репрессия, проходила не между левыми и правыми, а между умеренными и радикалами.
Внутри приблизительно очерченного властью пространства закипела борьба идейных течений. Им было тесно в этих рамках, и смысл выхода за них на шаг – два заключался не в получении порции адреналина (за это известных людей после 1953 г. уже не сажали, а с конца 50–х гг. не сажали уже никого), а в давлении на сами рамки, в расширении их. Соответственно, и мотивы власти, проводившей контратакующие набеги на «зарвавшихся» и «заигравшихся» заключались не в уничтожении альтернативности и свободы, а в сдерживании их.
В.А. Козлов считает, что после ХХ съезда «человек теперь знал, что «можно» и чего «нельзя» делать. Именно это (и ничто иное) создавало субъективное ощущение большей свободы. Власть меньше стала злоупотреблять законом, но сам закон не стал от этого более справедливым» [51] . Такой фразой можно охарактеризовать чуть ли не любое не–тоталитарное индустриальное общество. Свобода человека на Западе также упрятана в прокрустово ложе права, которое тоже далеко не всегда справедливо. Удивительно, каким образом В.А. Козлов умеет замерять степень справедливости законов, но, увы, власть и в «оттепель» не отвыкла от злоупотреблений (и снова напомним – как в большинстве стран «свободного мира»). Хотя характер их изменился. Все дело в том, что и после ХХ съезда человек не знал, что можно, а что нельзя. Но получил возможность проверять. Возникла серая зона между «можно» и «нельзя», в которой развернулась напряженная борьба.
51
Там же. С.30.