Дитя слова
Шрифт:
— Если бы я только могла добраться до воды, я бы поплыла.
— Китти, в реке вы погибнете.
— Я хорошо плаваю.
— Слишком холодно. Подождите. С вами все в порядке. Ждите. И ради всего святого не шевелитесь.
— Не могу я ждать, — сказала Китти срывающимся голосом, — я чувствую, как падаю назад. Грязь дошла уже мне до плеча, я сейчас все же попытаюсь добраться до реки.
— Не смейте, не смейте, вы сделаете только хуже! — Я снова рванулся к ней в отчаянной попытке как-то перебросить мостик через роковое пространство между ее рукой и моей. И снова тина приняла меня, засосав мою ногу сначала до колена, потом почти до бедра, и мне снова пришлось отступить, до боли вцепившись в балку, крепко вжав одно колено в дерево, — только так мне удалось вытащить плененную ногу.
В эту минуту с чувством величайшего облегчения я услышал грохот шагов над головой. Настил затрясся, задрожал, и я увидел, как кто-то начинает спускаться чуть дальше меня, почти в конце причала. Я видел массивный силуэт, почувствовал тяжесть повисшего тела. Это был Ганнер.
— Китти, — произнес голос Ганнера. — Держись, они сейчас явятся.
Я только хотел окликнуть Ганнера, когда раздался скользящий, царапающий звук и затем громкий густой всплеск. Ганнер упал.
Он упал между мной и краем воды, и я тотчас увидел, что он, как и Китти, сразу погрузился почти по бедра в тину и тут же повалился на бок в сторону от причала. Я слышал, как он отчаянно барахтается, пытаясь встать.
— Ганнер, не надо так, подождите, подождите. — Я по-обезьяньи стал пробираться к нему. Я плохо видел его, но я почти сразу до него дотянулся, дотронулся, ухватился за его пальто. Я нащупал его плечо, потом локоть, потом его рука ухватилась за мою. — Стойте спокойно. Держитесь за меня. — На минуту он всем своим весом повис на моей руке и плече. У меня дух перехватило от боли. Я услышал наверху шаги и оклики. Потом я передвинул руку Ганнера на самую нижнюю балку, и теперь он лежал рядом со мной, держась за балку уже обеими руками, точно загарпуненный кит. А я в этот момент вдруг увидел, хоть и в тумане, но достаточно четко, Китти, барахтавшуюся почти у края темной, стремительно текущей воды. Мне показалось, что она по самую шею ушла в тину — только голова ее торчала над взбаламученной тиной. Я закричал и предоставил Ганнера его судьбе, выпустил из рук балку и кинулся к ней. Я увидел, как она перевернулась — теперь все тело ее было в тине; казалось, она сейчас погрузится в воронку, созданную ее барахтанием. А затем я услышал, как она вскрикнула при этом, — в последнем паническом броске она вырвалась в воду. И через секунду исчезла. Она добралась до реки, и река унесла ее.
Теперь уже сам без опоры, я очутился в тине и почувствовал, что падаю вперед. Одна нога застряла, точно там, в глубине, некий злодей держал ее и тянул вниз. Я пнул злодея в морду, я сделал рывок к воде, пытаясь соскользнуть в нее. Руку мою схватил другой злодей. Тина коснулась моей щеки, рта. И тут другой протянутой рукой я почувствовал иной холод — такого я никогда еще не чувствовал и даже не представлял себе, — холоднее самого холода. Я закричал. Я очутился в реке.
Теперь, когда в этой страшной кромешной тьме Темза понесла меня вперед, сжимая своим ледяным холодом, словно выдавливая из моего тела остатки тепла, крутя меня, и увлекая вперед, и пытаясь убить, задушить насмерть в своих холодных объятиях, у меня появились иные цели, вернее — одна-единственная: выжить.
Было это потом, потом, потом. Давно прекратился счет дней. Я вставлял ключ в дверь квартиры Клиффорда Ларра на Лексэм-гарденс.
Китти не потонула. Вода не попала ей в легкие. Когда ее вытащили из реки, она была еще жива. Умерла она от долгого пребывания на холоде. Бедное тело ее замерзло, кровь застыла и не желала больше бежать по жилам. Она умерла в больнице.
Я находился в воде недолго. Я забыл тогда о Китти, забыл обо всем — мною владела лишь одна всепоглощающая мысль — не умереть, выбраться из этого холодного ада, прежде чем он убьет меня. Течение было быстрое и сильное. Берега — покатые и скользкие. Передо мной вдруг появилась большая черная цепь, и я ухватился за нее. Пришвартованная баржа с болтавшимся в воде канатом позволила мне выбраться из тины на каменистый берег. Я на четвереньках вскарабкался по каким-то ступеням и, плюхнувшись на мостовую, прислонился спиной к парапету. Поисковая партия, окликавшая Китти., прошла мимо меня. Громкие окрики, полицейский катер с прожектором, суетящиеся люди: «Из реки вытащили женщину». — «Она жива?» — «Да». После этого я ушел домой. Пешком. Никто в тот темный вечер не заметил меня. Я услышал обо всем на другой день от мистера Пеллоу, увидевшего в газете сообщение, в котором фигурировало название моего учреждения и фотография Китти, а также Ганнера. «Уайтхолловская шишка спасает жену». Обо мне — ничего. Снова я выпал из истории, точно никогда и не существовал.
Я распахнул дверь квартиры Клиффорда. Был вечер, но не понедельник. Я звонил ему домой и на службу, и нигде никто не отвечал. А мне хотелось видеть его. В этот момент он был единственным человеком на свете, которого мне хотелось видеть. Повинуясь внезапному импульсу, настоятельной потребности, я явился на Лексэм-гарденс и с чувством облегчения увидел, что в гостиной горит свет.
В кухне что-то слабо позвякивало. Вообще квартира выглядела как-то странно. Я только хотел было окликнуть Клиффорда, когда, заглянув в гостиную, увидел, что индийские миниатюры исчезли со стен. Вместо них остались невыцветшие квадраты обоев. Затем взгляд мой упал на столик в холле, где стояла большая китайская чаша, в которой сейчас лежали всякие странные мелочи. И среди них я увидел то, от чего у меня захолонуло сердце еще прежде, чем я понял все значение увиденного. Среди всех этих разнообразных предметов — спичечных коробок, писем, ключей — лежала цепочка с кольцом, которую Клиффорд всегда носил на шее.
Должно быть, тут я издал какой-то звук. Круглолицый, лысый незнакомый мне человек выглянул из кухни и уставился на меня в хмуром удивлении.
— Извините, — сказал я. — Я ищу Клиффорда.
— О-о, вы разве не знали? Теперь я уже знал.
— Что?
— Мне неприятно сообщать вам это, по Клиффорд умер, покончил самоубийством.
— Вот как. Он… часто говорил мне, что… — Я постоял с минуту, глядя сквозь открытую дверь в гостиную, где у стены на полу стояли миниатюры: принцесса, наблюдающая с террасы грозу; принц, расстающийся с возлюбленной при лунном свете; две девушки необыкновенной красоты, гуляющие по саду; девушка, похожая на Бисквитика, расчесывающая волосы. По всей вероятности, эти миниатюры уже были на пути к аукциону. Я повернулся, чтобы уйти.
— Послушайте, одну минуту. Вы не вернете мне ключи? Я наследник и…
Я протянул этому кузену со свиным рылом ключи от квартиры и от входной двери, которые так и продолжал держать в руке, и пошел вниз.
В воздухе потеплело, и начался легкий дождь, пока я шел по Конуолл-гарденс на станцию Глостер-роуд.
Как раз перед самой станцией я заметил церковь святого Стефана, где, как мне однажды сказал Клиффорд, много лет был церковным старостой Т. С. Элиот. Повинуясь настоятельной потребности присесть, я зашел в церковь и опустился в темноте на одну из скамей. Не успел я сесть, как пожалел, что не попросил кузена дать мне на память цепочку с кольцом. Возвращаться сейчас было уже поздно — да и кто я такой, чтобы носить этот так и оставшийся для меня таинственным талисман? Холодная река унесла Клиффорда, а я не протянул ему руки, даже на коснулся его пальцами.
Я сидел в полутьме церкви, уставясь на стену за алтарем с высоким золотистым витражом, смотрел на маленькие огоньки, мигавшие в темноте, словно огонь фонаря на причале у Чейн-уок, и слезы нерастраченной нежности и жалости к себе наполнили мои глаза. Мне нужен был Клиффорд, нужна его ирония — холодная и, однако же, не холодная, нужно было поведать ему то, чего никому другому я не мог рассказать. Только его не стало, и у меня было такое чувство, точно это я убил его в припадке ярости, как убил в припадке ярости Энн. И вместо облегчения, которое могло принести мне прощение или даже отпущение грехов, были пустота и одиночество — такая великая пустота и такое безмолвное одиночество, как никогда прежде. Меня вдруг тихо выбросило в пустыню, и не было теперь никого, кому бы я мог рассказать о том, что ежечасно и ежеминутно грызло меня.
Лишь постепенно — по мере того как проходил шок, который принесла с собой смерть Китти, — до меня дошло, что никто ведь не знал, что я был там. Ну, Ганнер знал и, по всей вероятности, Бисквитик, но больше — никто, и я никому об этом не говорил. Я даже не сказал Кристел, когда собирался встретиться с Китти, чтобы проститься навсегда. Падение Китти с причала и героические усилия Ганнера спасти ее стали широко известны, и когда я увидел Кристел, я, естественно, не скрыл от нее своего потрясения, но пусть она думает (а она так и думала), что смерть опередила меня и последней встречи с женой Ганнера у меня не было. А больше никто, за исключением Артура, даже и не знал, что мы с Китти вообще когда-либо встречались и что между нами было что-то, кроме шапочного знакомства. Решив не говорить Кристел о том, что на самом деле произошло, я принял важное и в известной мере страшное решение. Я допустил, что смерть Энн всей своей тяжестью обрушилась на мою сестру, я допустил, чтобы она все со мной разделила. А это бремя я решил нести один. Не мог я подвергнуть эту невинную душу такому испытанию и, быть может, окончательно уж раздавить ее этим кошмаром. Но мое молчание отдалило меня от Кристел, и она смутно чувствовала, что какая-то глубокая пропасть легла между нами и мы в изумлении, с грустью смотрим друг на друга через это пространство.