Дитя слова
Шрифт:
— Вы же знаете, что я теперь не в состоянии выносить напряженных ситуаций. У меня есть и свои неприятности.
— Он снова женился.
— А почему бы и нет? Он продолжал жить, а вы сидели и кисли, парализованный жалостью к самому себе.
— Вы меня презираете, не так ли? Вам стыдно, что вы мой друг. Вы считаете, что упадете в глазах сослуживцев, если они узнают, что вы мой друг. В таком случае — катитесь-ка. И не ждите меня в понедельник.
— И прекрасно, не буду. Прощайте.
Я смотрел ему вслед, потом прищурился, и фигура его слилась с безразличными мне людьми, прогуливавшимися теперь, когда дождь перестал, в лучах бледного солнца. Я дошел до конца моста и медленно двинулся назад по другой стороне озера. Прошел вверх по Грейт-Джордж-стрит и у парламента свернул на Уайтхолл. Заворачивая за угол, я столкнулся с Артуром, только что перешедшим улицу от станции метро.
— Хилари! Ой, Хилари!
Один взгляд на Артура все мне сказал. Это был другой человек. Он сдернул с головы шапку и замахал ею. Радость нимбом сияла над его головой, ее источали глаза, нос, рот. Весь он светился, точно намасленная репа. Даже волосы у него лежали красиво.
— Хилари, Кристел говорит, что выйдет за меня замуж. Я получил от нее сегодня утром письмо. После этого я просто ничего делать не мог. Не мог пойти на службу… я почувствовал себя таким счастливым… лег на пол… меня просто ноги не держали от радости… дыхание перехватило… а хотелось кричать, петь, но я страшно ослаб от радости… и лежал на полу, точно меня кулаком огрели. Хилари, вы ведь одобряете, правда? То есть, я хочу сказать, вы не возражаете? Кристел говорит, что вы… Послушайте, Хилари, вы что, сердитесь? О Господи… вы что… у вас такой вид…
— Нет, нет, — сказал я. — Я рад за тебя и за Кристел, конечно же, очень рад. Просто я вдруг почувствовал себя совсем больным. Пойду-ка я, пожалуй, домой.
— Разрешите, я пойду с вами. Что случилось? Вы выглядите, как привидение.
— Нет, нет. У меня просто грипп. Я пойду и лягу. Я так рад… за тебя и… — Я остановил такси.
Вид у Артура был озадаченный. Он помахал мне вслед. Из такси, остановившегося в потоке машин, я видел, как он поравнялся со мною и, не замечая ничего вокруг, прошел мимо. Я заметил, какая идиотская улыбка сияла на его лице, привлекая внимание прохожих, а он вдруг замахал руками и пустился в пляс. Люди шли мимо и улыбались. Такси мое двинулось дальше.
Дома я обнаружил, что парень с резинкой в волосах все еще торчит у меня на кухне, и я выставил его вон. Кристофер, впервые разобидевшись, недвусмысленно сказал мне, кто я есть, и ушел вместе с ним. А я прошел к себе в спальню и по примеру Артура грохнулся на пол.
ЧЕТВЕРГ
— Спой мне песню глубоко социальную! — промурлыкал Фредди Импайетт.
Был четверг. Утром я явился на службу. Лучше уж сидеть в конторе, чем лежать у себя дома на полу. По этой же причине я был сейчас и у Импайеттов. В Зале я объявил, что у меня расстроился желудок и я ужасно себя чувствуя. Ко мне сразу перестали приставать. Я убедил и Артура не приставать ко мне. Но я слышал, как он напевает в своем чулане. А сейчас передо мной напевал Фредди и даже пританцовывал на ковре, разливая напитки. Его высокий гладкий, как резина, лоб прорезали морщины самодовольства и наслаждения жизнью. Он уже испортил несколько анекдотов, не сумев удержаться от хохота, когда рассказывал их. Лора, с распущенными волосами, в платье, похожем на палатку, позвякивая украшениями, внимательно наблюдала за мной. Я поменял свою хворь на зубную, но видел, что она мне не верит. Явился Клиффорд Ларр. Я поднял на него взгляд. Он с каменным выражением лица посмотрел куда-то мимо меня. Я подумал, не лучше ли мне уйти домой.
— Я слышал, иена все-таки не девальвирует, — объявил Клиффорд.
— Хилари, в чем дело? — спросила Лора.
— Я же сказал: зуб болит.
— Нет, дело в Томми.
— Ни в какой не в Томми. Если бы все мои неприятности сводились к Томми, я бы распевал целыми днями.
— Значит, не только зуб болит.
— А мы тем не менее утверждаем, что выиграли войну! Мы сели ужинать.
— Вы ведь любите артишоки, правда, Хилари?
— Их едят, чтобы чем-то занять себя. Это как конструктор. Я такое не могу назвать едой.
— В другой раз я дам вам бобы и большую ложку.
— Я не считаю еду забавой.
Мы оба с Лорой болтали автоматически, и я мог, поддерживая беседу с ней и прислушиваясь к разговору Фредди и Клиффорда, обсуждавших международный валютный кризис, одновременно предаваться своим мрачным думам. Теперь я жевал какое-то мясо, превращенное в безвкусное желе, отдававшее главным образом чесноком. Я думал, следует ли мне пойти все-таки к Кристел, как всегда, после ужина, чтобы вытянуть оттуда Артура. Пожалуй, нет. Теперь уже нет смысла вытягивать Артура. И однако же мне необходимо рассказать Кристел о том, что я узнал в среду утром. И мне необходимо увидеть Кристел и прикинуться, что я благословляю ее скоропалительное решение. Она ведь с нетерпением ждет этого. Вчера вечером я был просто не в состоянии поехать к ней. Лучше уж искусственное спокойствие каждодневной отупляющей рутины. Да, конечно, я сам сказал: «Напиши ему», по теперь-то я сознавал, что, говоря это, думал, она поймет мое истинное желание! Она устроила такую спешку, потому что боялась, как бы я не передумал? Или все так вышло из-за какого-то дурацкого ужасного недопонимания? Не следует ли мне сейчас же положить этому конец? Эти мои размышления перемежались картинами из далекого прошлого, такими живыми и яркими, что по сравнению с ними мое настоящее казалось игрой теней. Как странно, что за улыбающейся болтающей маской скрывается мозг, воссоздающий в мельчайших деталях мизансцены и разговоры, превращая это в пытку, и ты, укрывшись за маской, можешь плакать, можешь кричать от боли.
— А какой язык вы станете теперь изучать, Хилари?
— Санскрит. Я встретил удивительную индианочку, которая будет меня учить.
— Я ревную! Не понимаю, с чего это вы решили изучать мертвый язык.
— Потому что он знает все живые, — сказал Фредди.
— Нет, не знаю. Я не знаю китайского и японского, не знаю ни одного из индийских, африканских или полинезийских языков. Турецкий знаю весьма приблизительно. Финский — плохо…
— Хилари любит покрасоваться.
— Я всегда считал миф о Вавилонской башне таким мрачным, — заметил Фредди. — Кто может любить Бога, который преднамеренно так безжалостно перемешал всех людей?
— Его можно уважать, — заметил Клиффорд. — Он знал, что делал.
— Я вот думаю, будет когда-нибудь настоящий международный язык? — заметил Фредди.
— Он уже существует. Английский.
— Хилари — такой шовинист.
— А как насчет эсперанто? — вмешалась Лора. — Хилари, вы знаете эсперанто?
— Конечно.
— Вы считаете, что он…?
— Ну, как можно всерьез принимать язык, где вместо слова «мать» говорят «маленький отец»?
— В самом деле?
— На эсперанто «patrino» означает «мать».
— Долой эсперанто! — заявила Лора.
— Вы совершенно правы, говоря, что Бог знал, что делал, — заметил я, обращаясь к Клиффорду. Мне хотелось восстановить с ним контакт, но он по-прежнему не смотрел на меня. — Только не надо быть слишком уж циником. Ничто так не унижает человека, как непонимание чужого языка. Это как нельзя ярче подтверждает ограниченность наших духовных возможностей. Умнейший человек выглядит полным идиотом, если он плохо говорит на каком-то языке.
— Вы поэтому хотите знать все языки, Хилари? — спросила Лора.
— Естественно.
— Значит, Господу было угодно показать нам нашу ограниченность? — сказал Фредди.
— Ему угодно было показать нам, что творить добро так же трудно, как говорить на иностранном языке.
— Сегодня Хилари склонен к метафизике, — заметил Фредди.
— Просто не понимаю, как у вас в голове не перемешаются все эти слова из стольких разных языков, — сказала Лора. — В моей голове все бы уже перемешалось.
— Слоеный пирог из слов.
Клиффорд молчал и держался холодно, без улыбки, ковыряя ложечкой сладкое — кусочки ананаса, облитые каким-то отвратительным ликером. Внезапно он повернулся к Фредди и спросил: