Диво
Шрифт:
Наверное, никто не понимал князя. Удивлялись, что пустил он ромеев в Киев, никого, кажется, не увлекало намерение Ярослава превратить Киев в новый Константинополь. Чужой бог, чужие слова среди безбрежного моря певучего родного языка - зачем все это?
Даже на печатях Ярослава, где стояли некогда, еще из Новгорода, слова русские, теперь было написано по-гречески: "Господи, помоги рабу твоему Георгию-архонту". Уже и не князь - архонт? Зачем же так?
Потянули от греков на Русь бессмысленную одежду: хламиды, лоры, гранацы. Везли паволоки, влаттии, фофудии, за кусок ткани иной раз погибали десятки людей, пока довозили ее до Киева. А зачем? Все эти одежды возникли в теплых краях и не годились для морозов и холодов
Так, видно, думали о Ярославе, да совсем иначе сам он думал о себе. Знал, что никто ему не поможет, не верил никому, замкнулся в своем упорстве даже перед самыми близкими, ибо жизнь научила его, что все люди в конечном счете - враги между собою. Никогда не забывал своей первой ночи с княгиней Ириной, помнилась ему и Шуйца, мог бы пересчитать вот так сотни, казалось бы, людей самых близких, но была всегда межа, за которую ступить не удавалось. Человеческую разобщенность не в силах был одолеть даже во взаимоотношениях с женой, он смирился с этим и теперь действовал, полагаясь исключительно на собственные силы и на собственный рассудок. Никто никогда не должен знать, что князь скажет завтра, какое слово будет произнесено им после уже сказанного.
Ярослав смотрел на митрополита, его забавляло ослиное упорство Феопемпта, князь смеялся в душе над тем, как обманул ромея при закладке церкви, пообещал ему не вмешиваться во внутреннее убранство, наслаждался в предчувствии нового поражения этого старика, чуждого, начисто ненужного в этой земле человека.
Были приглашены все мастера и художники, они принесли греческие книги и свитки, на которых показано было, как сделана была та или иная церковь в Византии; все стояли вдоль стен, сидели только князь и митрополит, говорить разрешалось тоже лишь князю и митрополиту, так, будто дальнейшая судьба собора зависела не от умения и рук молчаливых людей, подпиравших плечами стены, а от наставлений и решений двух мужей в дорогой одежде.
Митрополит направлял на князя свой узкий, будто рыбья кость, нос, говорил быстро, давился словами, захлёбывался, он обеспокоен был прежде всего тем, чтобы выговориться; с тупым упрямством фанатика, которого долгие годы отучивали думать, Феопемпт снова бормотал о патриархе Фотии, о его наставлениях и повелениях, в надоедливых ссылках на церковные авторитеты улавливалось не столько упрямство митрополита, сколько растерянность; он не знал, как заполнить огромный внутренний простор собора, его пугала необычность и многообразность внутренней части церкви, точно так же как и наружной; привыкший к расписыванию обычного храма, где все сосредоточивается в серединном нефе, византиец плохо представлял теперь, как применить канонические картины из истории Христа к многочисленным притворам, к переходам, к неестественной, почти мистической подвижности внутреннего пространства сооружаемой неистовыми зодчими киевской церкви; в то же время он не хотел уступать хотя бы один лоскут свободного места, опасаясь, что непокорный Сивоок сразу же воспользуется этим для того, чтобы нарисовать там что-нибудь языческое.
– Церкви нужны смиренные, - бормотал митрополит, - смиренные, смиренные...
– А державе еще и даровитые, - добавил Ярослав, наслаждаясь растерянностью Феопемпта.
– В церкви святой Софии в Константинополе есть надпись, которая читается одинаково и обычно и сзаду наперед: "Нифон аномимата ми монан офин" - "Омойте не только тело ваше, но омойтесь также от ваших грехов". Такое кругообразие необходимо и в росписях на священные темы.
– "Ясарак усон втееми ясак", - вдруг высунулся из-за художников шут Бурмака, с нахальным хохотом прерывая митрополита.
– Звучит вроде бы по-ромейски, а если наоборот читать, получается: "Кася имеет в носу карася". Го-го!
Князь махнул рукой, приказывая шуту исчезнуть, но торжественность минуты уже была испорчена, митрополит застыл с раскрытым ртом, глаза его заслезились, теперь он особенно был похож на человека в предсмертной агонии. "Одной ногой стоит в могиле, а за свое держится крепко", - подумал Ярослав.
Наконец Феопемпт очнулся от оцепенения, заговорил снова. В храмах византийских богатство мусий гармонически сочетается с блеском мраморов карийских, родосских, итальянских, без мрамора не обойтись и тут.
– Мешкотно, - сказал князь, - в такую даль возить камень - мешкотно и невыгодно.
– Имею весть, что уже везут для храма две мраморные колонны. Митрополит самодовольно задвигался на лавке.
– Греческие купцы везут для твоего храма белые и высокие колонны, а еще - корст мраморный с узорами македонскими.
– Рановато возжелали укладывать меня в корст, - хмыкнул Ярослав, - я еще не собираюсь переселяться к отцу небесному, должен пожить для его славы и могущества. А чтобы колонны твоих купцов ромейских зря не пропадали, мы поставим их возле храма, - так оно и будет. Внутри же обойдемся нашим камнем и росписями.
– Не хватит мусии на весь храм - займем лишь средину, а по бокам оставим так.
– Митрополит жевал тонкими губами.
– Будут голые стены.
– Непривычен наш народ к голым стенам, - возразил Ярослав, - святое место не должно отпугивать. Святыня суть то, что людей объединяет, собирает воедино. Как же мы соберем их голыми стенами?
Князь обращался уже не к митрополиту - слова его направлены были, кажется, к Сивооку, молчаливому и хмурому, еще и до сих пор потрясенному неутешным горем от гибели Иссы. Феопемпт и разгневался, и испугался княжеского невнимания, он тотчас же перехватил нить разговора, подозвал к себе Мищилу и двух антропосов, они развернули свитки на полу между князем и митрополитом. На пергаментах были изображены украшения константинопольской придворной церкви Феотокос Фарос, той самой, что была освящена патриархом Фотием и служила образцом для нескольких поколений художников, которые должны были возвеличивать своим трудом бога.
В самой верхней части подкупольного свода в большом кольце сверкало разноцветной мусией изображение Христа Вседержителя, или Пантократора по-гречески. Правой рукой Пантократор благословляет собранный внизу люд, а в левой держит закрытую книгу Нового завета, которую откроет в день Страшного суда. "Небо служит мне троном, и земля - подножье для ног моих".
Пантократора подпирает небесная стража из четырех архангелов Гавриила, Михаила, Рафаила и Уриеля. Архангелы одеты в далматики, поверх далматиков - золотые лоры. В руках у архангелов - сферы и лабары. На лабарах трижды выписано слово "агеос", то есть святой.
На огромной вогнутой поверхности конхи главной апсиды - изображение Марии, молящейся за род людской. Всеславная, быстрая на помощь всем христианам. Она - превыше небес. В ней и мудрость, и защита, она словно бы небесный град, из которого вышел Христос на борение и смерть за род людской, она - и церковь земная, она - все. А над нею Деисус: Мария и Иван Предтеча обращаются к Христу с молитвой за всех сущих.
Далее идет церковь земная. В простенках между окнами барабана апостолы, в парусах - сидячие евангелисты. Под Орантой - евхаристия. Шесть апостолов с одной стороны и шесть с другой направляются к престолу, к дважды представленному Христу за причастием, Христу с двух сторон престола прислуживают два ангела с рипидами в руках. Христос один раз преподает хлеб ("се тело мое"), другой - чашу с вином ("се кровь моя").