Дмитрий Донской (1947)
Шрифт:
Много дней они шли, покрытые солоноватой пылью.
Когда Волга осталась позади, Мамай успокоился. Когда вдали, в стороне, завиднелись в небе легкие, как дальние облака, снега гор, Мамай возликовал; сокровища, ради которых он убивал, лгал, не спал ночей, кочевал в походах, предавал, старел, — с ним! Они ему дадут власть, ибо он сможет за это золото, за огненные камни, за золототканые ковры, за редкостное оружие нанять новое войско, разбить Тохтамыша, взять под себя его силу
В приазовских степях на них обрушились ветры такой силы, что верблюды ложились, отказываясь идти вперед. Но Мамай упорствовал и торопил караванщиков.
Он высоко держал голову, когда наконец увидел спускающиеся к морю мощные каменные стены и высокие круглые башни Кафы.
Но Бернаба встревожился:
— Не горячись, хан. Затаись до времени. Я знаю уединенный двор. Верное место. Сначала оглядись.
Они спустились в пригород, заросший садами, в каменные узкие улочки Кафы.
Здесь за одной из стен разгрузили караван, и Мамай поселился в верхней келье над складами.
С крыши виднелось море. Улочка спускалась к берегу. Какой-то беззаботный рыбак пел, вычерпывая из лодки воду.
Всюду по дворам висела на шестах, провяливаясь, сырая рыба. На длинных нитках поперек дворов колыхались яркие гроздья алого перца. Каждый двор был открыт другому двору — не таились, как в Орде, не строили каждый из своего двора крепость против соседа, как в Сарае.
Было легко дышать. Даже мощные городские стены на солнце казались голубыми, словно сложены из стекла, а не из камня.
Бернаба клялся, что торопливо готовит поход в Орду. Он уходил с утра. Двор был безлюден, останавливались здесь редко. Только говорливый содержатель двора, грек, бездельник и крикун, досаждал Мамаю:
— Какой товар привез, купец?
— Золото! — сердито ответил Мамай, но спохватился, заметив, как глаза грека жадно блеснули.
— Нет, нет, пшеницу.
— Почему не продаешь?
— Жду цену.
— Чего ждать? Она дешевеет.
— Потому и жду.
— Значит, богат, если можешь ждать! — сообразил грек.
Вечером нашла грусть. Мамай вспомнил, что, может быть, Тохтамыш уже коснулся той из его жен, у которой брови похожи на крылья стрижа. Мамай впал в ярость: он сейчас бы, босой, безоружный, обряженный, как купец, кинулся пешком в Сарай, вырвал бы из дерзких рук свою красавицу! За два года Мамай не успел к ней привыкнуть, тосковал о ней, когда шел на Русь, жалел, что на Дон взял не ее, а многих других. Теперь она в Сарае, а другие — уже в Москве.
Мамай едва не задохнулся от ярости, сидя один на крыше заезжего двора в теплой Кафе.
— Что же ты? — крикнул он Бернабе,
Бернаба опустил глаза:
— Торопливость годится только при ловле блох.
Он нашел слова, чтобы утешить Мамая. У генуэзца были в запасе такие слова.
Ночью от Мамая вышла женщина, прикрываясь черной шалью. Бернаба поспешил войти к хану, прежде чем он успел закрыть за женщиной дверь.
Мамай отпрянул от Бернабы, но успокоился, видя, что вошел свой.
— Есть новости?
— Да! — ответил Бернаба. И воткнул в горло Мамая нож.
До рассвета Бернаба оставался у мертвеца. Он обшарил каждую щель, зная, как Мамай хитер, как осторожен. Он нашел мешочек алых лалов, запрятанных под порог. Нашел алмазы, вшитые в шов халата, завернул в пояс слитки золота. Заткнул за пояс тяжелые серебряные, изукрашенные драгоценными камнями рукояти мечей, отломанные от лезвий. Повесил на грудь мешок с изумрудами.
Утром он послал хозяина двора в город, на базар, вышел следом за ним и подозвал генуэзцев. Они перекинули через спины ослов мешки, и ослы, перебирая копытцами, быстро спустили ханские сокровища к морю.
Вдали стоял смоленый корабль.
Видно было, что паруса его наготове.
Начали грузить мешки в лодку.
— Тяжело! — сказал лодочник.
— Выдержит! Море тихо.
Они догрузили последний мешок и оттолкнулись. Перегруженная лодка черпнула носом, но выпрямилась.
Бернаба сел позади за руль, как в детстве. Гребцы взмахнули веслами.
Широкий зеленый каменистый берег Кафы, где столько было мечтаний, столько пережито, остался в прошлом.
Впереди корабль, а за ним пышная Византия и полная жизнь для того, кто завладел сокровищами.
Долго ждал этого дня! Досадовал, что столь редки взмахи весел, что так тяжело движется перегруженное судно.
За борт плеснула волна и замочила ноги Бернабы. Он повернулся к волнам. Из открытого моря они надвигались строем, поблескивая барашками. Вспомнилось Куликово, когда так вот, строй за строем, поблескивая оружием, русские войска шли на Красный холм.
Волна опять хлестнула в борт. И перелилась через край.
— Надо сбросить мешки! — крикнул лодочник. — Иначе потонем!
— Скинуть? Мешки? — Бернаба кинулся на мешки сверху. — Нельзя! Доплывем!
Но лодка, потерявшая руль, стала поперек волн, и вода ее захлестнула.
— Тонем! — крикнул лодочник.
И все они поплыли, окруженные волнами, еще далекие от корабля, уже далекие от берега. Как тяжел набитый золотом и драгоценностями Бернабов наряд!