Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия
Шрифт:
Хотя Белоозеро, почитай, из рук Акинфичей им получено, — ярился опоеле Свибл. И то, что младшего брата, Ивана Хромого, наградил молодой женою да волостью Ергой в придачу, — вся ли плата, княже, за огромный Белозерский удел? Гневен был Федор, но сдержал себя на сей раз. Князя раздражить — себе навредить. А и Всеволожи стоят костью в горле. У брата Дмитрия Всеволожа, у Ивана Лексаныча, вишь, волости под Переяславлем, ближе некуда! Впору друг у друга скотину с чужих полей гонять да дружине на пожнях кольями биться!
И вот еще для чего надобна вышняя власть: чтобы господа бояре, забывши про общее дело, не разодрались друг с другом и не изгубили страну. Не предали запустению язык и землю Русскую. Всегда надобен, во все века, князь ли, царь, — глава! И от Господа чтоб! В роду едином! Митрополит Алексий, покойник, понимал таковую нужу хорошо. Понимали ли это, становясь боярами, принятые, пришлые, смоленские и литовские княжичи?
Дмитрий был прост, и это, как ни странно, помогало непростому делу объединения страны. Ссорились и при нем. Но взаболь натравить князя одним на других — было трудно. Посопит, похмурит брови да и промолчит. Понимай как знаешь! И вчерашние вороги нехотя, да смиряли взаимную прю. Так было часто. Хотя и не всегда. До сей поры нет-нет да и вспоминается Дмитрию неправый суд над Иваном Вельяминовым, тем паче что и погибший тогда в одночасье великокняжеский младень нет-нет да и восстает перед очи.
О ссоре Акинфичей с Всеволожами Дмитрий не то что забыл, а — отодвинул ее от себя. Не тем голова полнилась. Серебра для Орды требовалось все больше и больше. Федор Кошка безвылазно сидел в Сарае, и приходило, пришло нынче то, о чем вчера еще и думать было непереносно Дмитрию. Приходило старшего сына Василия отсылать в Орду.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Сейчас во всем княжеском тереме суета, идут многоразличные сборы. С юным княжичем едут бояре лучших родов. Едет Александр Минич, брат убитого на Тросне героя. Данило Феофаныч Бяконтов уже готовит дружину. Хлопочут клирики, с княжичем отправляется целая ватага духовных. Собирают лопоть, припас, "поминки" — многоразличные дары ордынским вельможам и хану, серебро, серебро, серебро. Ключники, по-сельские, различные чины двора, все в хлопотах и в разгоне. Договаривают на последях, кому что поручено и что еще надлежит содеять.
К подъехавшему ко крыльцу Дмитрию кидается путевой боярин:
— Княже! Придет до Володимера коньми ехать! А там-то, бают, уже и Волга прошла, уже и по Клязьме, ниже-то города, ото льду путь чист!
Дмитрий молча кивает — управят и без него. Тяжело сползши с коня, подымается по ступеням терема, отдает слуге суконный дорожный во-тол, дает стянуть с себя мокрые сапоги — в Красном едва не провалился под лед, протягивает руки к рукомою. Думает.
В верхних горницах вся семья уже в сборе. Тревожно-внимательная, как всегда перед большими событиями, Евдокия. Кормилица держит на руках, столбиком, запеленутого Андрея. Тот вертит головенкой, пытается выбраться из свивальников, пыхтит. Обе девочки, маленькая Маша робко, Сонюшка, которой уже десять летов, смелее, приникли к коленам отца. Он рассеянно, тяжелой рукой ерошит и оглаживает головенку Юрия, тоже приникшего к отцу, взглядывает на несчастного — верно, повредили во время родов, — Ванюшку, что смотрит жалобно, кивая раздутою головенкой на тоненькой шее. Нянька поддерживает его за плечи. Думали, не жилец! А и не знай, лучше ли жить такому? Ну, да Богу видней! Может быть, иной раз и от какого зла отведет, устыдишь, глянув на несчастного малыша, что сейчас медленно, несмело улыбается, увидавши наконец и признав родителя.
Старшего, Василия, нет. Одиннадцатилетний княжич, наследник Московского престола, должен вот-вот воротиться. Поскакал с дворским в Симонов монастырь. Баяли, давеча игумен Сергий явился с Маковца. Князь давно приучил себя не обижаться на причуды преподобного. Будучи зван к великому князю, беседует тамо с хлебопеком, почитая то не менее важным, чем отъезд княжеского сына в Орду.
— Батя, а я тоже поеду в Орду, к хану? — Юрко подымает пытливый, разгоревшийся взор, и у Дмитрия промельком проходит в уме: как-то поладят между собою старшие братья, когда его, Дмитрия, не станет на свете? Допрежь того вовсе не думалось о смерти-то! Покойный батько Олексей крепко наказывал: не делить княжества на уделы, не рушить с такими трудами созданного единства земли. Юрко, Юрко! Не тебе, Василию достоит принята вышнюю власть на Руси! Ежели удержу. Ежели не отберут у меня великое княжение Владимирское. Ежели не погибнет все дело Москвы. Батько Олексей! Повиждь с выси горней, повиждь и вразуми малых сих!
А погибнет Василий в Орде? (О таковом и помыслить соромно. А все же?) И тогда — Юрию! Или вот этому, что упорно возится, выбираясь из свивальников, Андрейке. Ежели не погибнет земля. Ежели устоит княжество и не расточится власть, добытая трудами многими и многих… Ежели двоюродник, Владимир Андреич, не подымет какой колготы. (Нет, нет! Только не он!)
Несчастного Ванюшку подводят к отцу. Дергая головенкой, он тоже приникает к коленам родительским, пуская пузыри, трется щекой о руки отца. И у Дмитрия где-то там, внутри, становит щекотно и жарко, как бывает в детстве, когда подступают слезы. Но вот нянька уводит Ванюшку. А что, коли один бы такой вот и остался наследник у него? Тогда что? И кому? Михайле Тверскому? Олегу? И все даром, дымом, попусту, все, что творили батюшка, и дяди, и владыко Олексей, и деды, и прадеды… Не может земля быти без своего главы! И не можно землю кажен раз передавати другому. Пото и погибла великая Киевская Русь! Это из наставлений Олексиевых понял крепко.
— Не погинет тамо? — Не след бы Дуне прошать о таком!
Да ведь и у самого в душе, задавленный, немой, — тот же вопрос. Поступки нового хана, чужого, далекого, из Синей Орды, недавно ни за что ни про что разорившего Русь, кто возможет с уверенностью предсказать? Словно со злосчастного погрома Москвы все воротило на древние круги своя и снова степь, костры, дикая конница, ужас испуганных беззащитных рубленых городов, ожидающих приступа и огня, полонянники, по пыльным степным дорогам бредущие к рынкам Кафы и Солдайи, дабы быть продану и исчезнуть где-то там, в далекой Сирии, стать ли рабом жидовина-купца, служанкой в каменном тереме франкского рыцаря, на-ложницею-рабыней в гареме сарочина-бесерменина или закованным в цепи гребцом на генуэзской галере… Словно вернулось все на столетье назад. Столетье побед и борьбы, столетье катастроф и усилий, и, Господи, до зела ли ты испытал ны? И сколь еще мужества и терпения потребно явить в себе несчастной Русской земле!
Внизу теперь, из обложенных камнем погребов, выносят кожаные мешки с новогородскими гривнами. По двору проводят двинских жеребцов. Проносят в накрытых платами клетках красных терских чилигов и кречетов, обученных на боровую и болотную птицу и дичь. Хану повезут для потехи медведей в дубовых клетках. Все как и прежде, все как и встарь.
Но вот, кажется, воротился Василий. Дмитрий мягко отстраняет девчушек, Соню с Машей, от своих колен, кивает няньке увести детей Юрию, на прощанье, с бледным окрасом улыбки на лице говорит:
— Поедешь и ты. Подрасти маленько! С новым ханом нам вместях долго теперича жить.
Уходят, с нянькою, девоньки, и Дмитрий смутно думает, глядя им вслед, что в недолгих уже годах Соне надобно искать жениха, и ежели бы удалось (и как не хочется, и как бы надобно!) выдать ее за литовского нынешнего великого князя Ягайлу… Да нет, там, слышно, чужая, латынская плетня. И то, что отодвигал от себя, чем небрегал, чему не верил никогда, хоть и говорили и упреждали его многажды святые старцы, — отпадение всей Великой Литвы в католичество, — такожде смутною тревогой вошло в душу.
Кормилица уносит Андрейку. Дуня подходит к нему. Он молча обнимает ее за бедра, прижимает к себе, думает. В глазах щекотно от подступающих слез. Что бы я вершил без тебя, донюшка? Бояре, Дума, дружина, послы, ханский баскак, торговые гости, это все будет потом, а ему сейчас, как в детстве, как в юности ранней, надобно, чтобы его, попросту пожалев, погладили по голове, и это может содеять только она, донюшка, и только перед ней он и может позволить себе на миг быть беззащитным и слабым…
Молча, кивком, он отсылает наконец Евдокию от себя, отрывается от нее, суровеет ликом. Сейчас взойдет сын, и давать себе ослабу нельзя.