Дмитрий Донской
Шрифт:
Снова на Москве всякий день поминальный звон, снова люди в черных одеяниях тащат по первому снегу дроги с покойником, а то сразу несколькими. Хотя уже знали, как беречься, и дымом можжевеловым все обкуривали, и старались к помершим не касаться, и обтирались уксусом всякий час… Но, как и в прошлый раз, не поймешь, кто-то уж так бережется, а все одно заболеет, а другой и покойников возит, и помирающим попить подносит, и рук лишний раз не протрет, а болезнь его стороной обходит, точно заговоренного.
Но все равно в дома и сердца людей вползал страх, который убивал не хуже черной смерти, страх за жизнь детей, за то, что сиротами останутся, сгинут, пропадут без помощи малые, что прервется род. Меньше даже за себя боялись, к своей погибели были готовы, а вот осиротить деток малых — это страшнее казалось. Или заразить.
Надежда была только на то, что до Москвы черная смерть добралась уж к холодам. Может, морозы ее утишат, как всегда бывало? Другие города, сказывают, по теплу снова повыкосила, обезлюдели и Тверь, что совсем рядом, и десятки городов поменьше. Что за напасть на землю Русскую? Чем отмолить грехи пред Господом, чтобы детишек хоть пощадил?
В семью московского князя тоже пришла беда, снова осиротила Дмитрия Ивановича. Первым на осенины помер младший брат Иван. От кого и прихватил заразу? На дворе никто не помирал до него, далече княжич не ездил и не ходил…
Давно ли Дмитрий уговаривал Ванюшу пересесть в возок, давно ли по просьбе матери журил за проказы? Сейчас она согласна бы на любые проделки дорогого сыночка, да не вернешь малого…
Княгиня почернела вся, иссохла от тоски. Долго ли такой захворать? Так и вышло, едва успели сороковины по Ивану отстоять, как преставилась сама княгиня Александра. Остался Дмитрий Иванович полным сиротой, потому как и тетка Мария со всей семьей еще летом в Ростове из-за мора отдала богу душу.
Княгиня Александра, пока болела, просила не допускать Дмитрия к себе, даже не просила, а требовала, кричала, сколько хватало сил. Все вокруг понимали, что права она, только как запретишь сыну проститься с матерью, пусть и больной «черной смертью»? Хотя заступил князю ход холоп, но сник и по первому требованию отодвинулся, пропуская.
Завидев Дмитрия, мать слабым движением отмахнулась:
— Молю тебя, сынок, не подходи. Один ты остался, хоть ты выживи! Не дай роду угаснуть, не подходи!
Александру уже бил озноб, кровью кашляла, страшно, нестерпимо дурно пахла. Холопки, что возились вокруг, казалось, тоже были приговорены, но и сознавая это, не бежали от своей госпожи, оставались с ней до конца. Как же мог сын уйти? Не мог.
Но едва только шагнул ближе к ложу умирающей матери, как дверь горницы резко распахнулась и сзади раздался приглушенный, но требовательный голос митрополита:
— Послушай мать, князь Дмитрий Иванович! Помочь не сможешь, а себя рядом положишь!
Александра, получившая неожиданную поддержку, закивала, снова кроваво закашляла. Дмитрий растерянно оглянулся: не Алексий ли все время твердил, что все в руках божьих? Как же он тогда не полагается на господню волю в таком деле? Ежели суждено помереть, помрешь, как брат Ванечка первым на княжьем дворе, невесть от кого заразившись, а не доля ныне богу душу отдать, то, как чернецы, месяцами средь умирающих можно ходить, питье подавая и смертный пот с лица отирая.
Но все рассудила сама смерть, Александра вдруг захрипела и снова закашляла, холопки взялись ее перевернуть и переодеть, замахали на Дмитрия руками, даром что князь, мол, выйди, негоже и сыну смотреть на обнаженную мать. Вышли они с Алексием оба, за дверью Дмитрий попытался спросить то, о чем подумалось только что. Митрополит чуть помолчал, привычно пожевал одними губами, а потом хмуро произнес:
— Воля божья, сынок, на все есть, но испытывать ее не стоит. Смерть всю твою семью под корень извела, не сироти Москву, не рискуй без надобности…
Договорить не успел, из-за двери раздались крики и рыдания: княгиня Александра отдала богу душу. Дмитрий метнулся к матери, уже не задерживаемый никем. Страшное, измененное болезнью лицо было неузнаваемым. Это совсем не то, что у отца, помершего тихо, точно угасшего. Посиневшая, с распухшими ртом и шеей, княгиня Александра мало походила на ту красавицу, что не так давно статно выступала, гордясь перед всеми своими сыновьями.
И снова князя почти не допустили к матери, не позволили даже в холодный, отдающий синевой лоб поцеловать. Только постоял рядом.
В палатах сильный запах уксуса и можжевелового дыма, хотя черная и пошла на убыль, но все равно берегутся, каждый день окуривают и моют. Зараза точно дань с княжьей семьи взяла, после Александры ни одного заболевшего не было, даже слуги, и те выжили. Вот уж поистине, Господь прибрал только тех, кого хотел!
К горнице, которая была раньше княгининой, подошел, тяжело ступая, митрополит Алексий, кивнул вскочившему на ноги холопу:
— Там?
И не надо было спрашивать, о ком речь, и так ясно — князь Дмитрий Иванович который день тоскует. Мужские слезы скупы, потому прячет все в себе, оттого лишь тяжелее. Бабам легче, они сердечную тоску слезами выливают, поревут и вроде оживают. А князю как? Плакать — бессилье показывать, как с тоской справляться?
Дверь тихонько распахнулась, через порог шагнул тоже вдруг состарившийся Алексий, сделал знак начавшему подниматься Дмитрию:
— Сиди. Я рядышком присяду, коли позволишь.
Но князь встал под благословение, поцеловал сухую руку наставника, подождал, пока тот опустится на лавку. Алексий посидел молча, потом вздохнул:
— Ты б поплакал, Димитрий. Полегчает.
Голос молодого князя был глух:
— Я и плакать не могу… За что, отче, один ведь на белом свете остался! Чем прогневил Господа род наш, что всех выкосило? Ванюшка и мать-то чем виноваты, если я что делал не так?!
Алексий нахмурился:
— Ты, Дмитрий Иванович, Господа наветами своими не гневи, не нам с тобой думать, кто в чем пред ним виноват! А прибрал Господь, значит, судьба их такая. Слаб человек, его, может, и в райские кущи ангелы влекут, а он все норовит за землицу грешную хоть зубами зацепиться. Немного грешен братец твой, и матушка тоже, потому, чаю, ангельская встреча им была уготована, молись.