Дневник 1956 года
Шрифт:
Мне было грустно, когда, прочитав «Краски дня» Ромена Гари, я узнала, что французские военные сироты, в самый разгар войны, стали воспринимать гангстера из американских фильмов как единственного идеального героя, который способен выйти победителем в безумном мире.
Теодор — немецкий еврей, который сам для себя устраивает спектакль в стиле «Гран Гиньоль» [16] . В полночь, чтобы усилить атмосферу ужаса и комедии в лучших традициях доктора Калигари. Но тонкий еврейский юмор преобладает. Он заканчивает безумной карикатурой в стиле Лона Чейни [17] , и его последние слова звучат так: «Я сумасшедший… сумасшедший… сумасшедший… Но в сущности мне повезло, ибо если бы
16
«Гран Гиньоль» (Grand Guignol) — парижский театр в стиле кич, в котором давались трагикомические представления, был очень популярен в первой половине ХХ века.
17
Лон Чейни (Lon Chaney) — (1883–1930) — легендарный актер немого кино.
Я встретила старинную знакомую в Музее Современного Искусства. Она напоминает огромную конфету из магазина Шрафт’с — вся в бледно-голубом сатине, голова увенчана белой шляпой, воздушной, как безе, в колье, будто сделанном из ячменного сахара. У нее появился новый любовник. Раньше он был актером в Голливуде. Очень мягкий и, если верить тому, что она по секрету сообщила мне, не слишком мужественный. Он, должно быть, любит взбитые пуховые перины и мягкие подушки. «Я никак не наберусь смелости выйти за него замуж, так как подозреваю, что в действительности он предпочитает мальчиков, к тому же он сайентист и водит меня в церковь каждое воскресенье, а я бы предпочла отвести его к доктору Якобсону, чтобы тот гормонами прибавил ему мужественности».
У Пегги Глэнвилл-Хикс есть очень интересные теории о классическом искусстве и фольклоре, которые питают друг друга.
Она говорит: «Мы живем в Век Зрителей, только зрители эти враждебны».
До меня дошли слухи, будто совершенство красок «Врат ада» обошлось очень дорого. Художники-постановщики работали над каждым планом до тех пор, пока он не становился идеальным. С их критериями совершенства удалось сделать такое малое количество копий, что фильм посчитали убыточным. Тем хуже для нас. Надеюсь, это не означает, что мы никогда больше не увидим фильм, подобный этому по красоте.
Все было очень просто. Не сделав анализов, я оставила доктора Грата в Сьерра-Мадре в полной уверенности, что у меня была ревматическая лихорадка и что состояние моего сердца все время ухудшается, и согласилась ограничить свою деятельность: я позволила физическим симптомам подавить меня. Я хотела иметь слабое сердце и умереть. Но на прошлой неделе я захотела убедиться. Я записала на листке бумаги симптомы и пошла к кардиологу, который осматривал меня полтора часа. У меня нет никакой сердечной болезни. Он не мог объяснить, отчего появились симптомы. Но доктор Богнер напомнила мне, что страх заболеть может привести к любым симптомам. Я воспользовалась этой уверенностью, чтобы выздороветь, и, вновь обретя здоровье, внимательно проанализировала свое желание смерти. Картины моей смертельной болезни сердца сопровождались воспоминаниями о моей матери, бездумно бегущей к дверям, чтобы поболтать с молочником (тогда как мой брат Хоакин и я оставались за столом, в последний раз обедая вместе), а мы обменивались взглядом — Хоакин и я, — в котором читалась наша обеспокоенность возможными фатальными последствиями, вызванными этими внезапными и резкими физическими усилиями (у нее уже был сердечный приступ за год до этого).
Возможности силы духа пугают меня, она способна на чудеса, на созидание и на разрушение.
Вывод доктора Богнер заключался в том, что я пыталась сказать: «Я скоро умру. Но перед смертью, пожалуйста, дайте мне то, чего я хочу».
Во сне Дом на берегу моря (одно из моих желаний) был захвачен грозой. Волны заливали его, увлекали в открытое море.
Джим говорит: «Я знаю, что мне следовало отдалиться от своей семьи. Но сейчас, когда я не являюсь ни узником, ни обреченным навсегда жить как они, я чувствую, что могу обернуться и описать их. Я чувствую, что они близки мне. Я их понимаю. Я хочу объять всю Америку. Я знаю, что у Вас все по-другому. У Вас не было родины. Вас кидало из одной страны в другую. Художники — вот Ваша родина. Другой родины для Вас
Зная его мнение об искусстве в целом и зная, что искусство — моя родина, родина Художника, чудом является то, что мы вообще можем общаться. Почвой для наших встреч является не искусство, но жизнь. Он читает мои произведения, так как то, что я пишу, — жизненно. Он отказывается читать Пруста. Но он считывает современный ритм моего письма. Мы говорим на языке джаза, а не на классическом языке.
Очень естественное для Джима желание — оставаться американцем, писать о том, что ему близко и дорого. Как Генри Миллер, который всецело оставался американцем даже после десяти лет жизни во Франции.
Я прибегаю к помощи анализа только когда хочу побороть болезнь или внести ясность в путаницу. Как только все обретает ясность, я вновь начинаю избегать его, как и людей, которые анализируют слишком много. Анализом следует пользоваться только в том случае, когда он необходим. В остальном нужно жить страстно и импульсивно, созидать и испытывать свою силу.
Сон под водой: я плыву в подводной лодке. Не внутри, а привязанная к ней длинным ремнем, в то время как она находится на поверхности; это что-то вроде ремня безопасности, как в самолете. Я скольжу по поверхности как на водных лыжах. Другие движутся точно так же в противоположном направлении. Некоторые верхом на лошади. Море покрыто путешественниками, а все корабли находятся под его поверхностью. Но я чувствую, что моя подводная лодка теперь уходит вглубь, и если она углубится еще, то увлечет меня под воду, где я не смогу дышать. Я подумываю о том, чтобы отпустить ремень. Но кто-то говорит мне, что если я это сделаю, подводная лодка опустится на дно. Я чувствую ответственность за нее. Поэтому держусь. Это изнуряет, но мне удается держаться крепко.
А по-моему, Джим полон жизни. Все клетки его полны жизни.
После встречи с доктором Богнер: первобытные люди были настолько мудры, что совершали обряды, связанные с одержимостью мертвыми. Это означает, что они знали, что такое случается. И они также умели совершать обряды их изгнания. У нас, людей, называющих себя цивилизованными, происходит то же самое, но, поскольку это выражено неявно (у нас есть ритуалы захоронения мертвых, после которых мы верим в то, что отношения с ними завершены), мы не осознаем тот момент, когда они входят в нас и поселяются в нашей душе. Я не прочувствовала до конца смерть моей матери, когда это случилось. Я страдала от естественной физической боли, свойственной человеку, от естественной скорби. Но лишь много лет спустя у меня появились симптомы сердечной болезни (она умерла от сердечного приступа), и я стала готовиться умереть как она, умереть с ней. У меня проявились некоторые из ее отрицательных черт: раздражительность и бунтарство. Я позаимствовала у нее черты характера, от которых страдала, а также ее болезнь. (Почему бы не позаимствовать ее бодрость и смелость? Но это лишь усилило бы боль от ее ухода.)
Я боролась против отождествления с ее смертью, консультируясь со специалистом и уверяя себя, что с моим сердцем все в порядке, и тогда у меня исчезли симптомы, которые ввели в заблуждение врача из Сьерра Мадре.
«Это процесс обычный, естественный», — говорит доктор Боне. И я тоже понимаю, что ощущение беспорядка, внутренняя подавленность родились из одержимости, а не из моего эксперимента с ЛСД. Возможно, это началось с заботы, которую я проявляла о многих людях в трудные моменты, а заботиться было одним из свойств моей матери. Так мы живем в одной последовательности ассоциаций, настроений, ощущений, которые необходимо постоянно отделять от нашего неодержимого «я», от «я», свободного от вторжений других, от вмешательств в дела других.
Вот почему в течение этих месяцев Mea Culpa мне было так стыдно за себя. Я не была самой собой, а заимствовала черты моей матери, черты, которые не любила; они сливались с качеством, которое я так ценила раньше и которого мне так не хватало в моменты физической слабости — этой силой, которой она покоряла в период кризиса, этой энергией, с которой она заботилась о тебе пока ты не выздоравливал.
Пруст много пишет об одержимости мертвыми, но ничего об акте их изгнания, что является задачей человека анализирующего.