Дневник Булгарина. Пушкин
Шрифт:
От секундного колебания бросило в дрожь. Неужели я сказал что-то лишнее? Во второй раз лихорадочно перебрал в уме весь разговор с Бенкендорфом, и даже припомнил последнюю записку для него. Нет, не было ничего: ни крамолы, ни двусмысленностей, ни намеков… Намеком, конечно, что угодно можно истолковать, но ведь генерал не может быть предубежден против меня. Не за что. Ни одна его просьба мною не манкируется.
Стало быть, причина в другом? В чем же? Забыл? До сих пор ничего не забывал, а тут забыл? Неспроста ведь Александр Христофорович всегда так ловко разговор ведет – он планчик себе заранее составляет, готовится – это уж наверное! И важного пункта он бы из своего плана не выпустил… Вот, вот ключевое слово – важного! Вернее всего: Бенкендорф считает неважным как приезд Пушкина, так и его самого, всего лишь одного из известных – да и только – литераторов. А Пушкин совсем не таков, от него много чего ждать следует. Тут Бенкендорф, к счастью, туп. Потому и имеет надобность в Фаддее Венедиктовиче. Я тот, кто пережевывает для него литературное мясо, обнажает костяк журнальной полемики, выявляет сочленения и связи жизни общества – превращает грубую пищу первичного слова в удобоваримые котлетки и прозрачный бульончик служебных записок. Александр Христофорович сам диетически питается и Николаю Павловичу из того же судка подает. На этой кухне я – шеф-повар. Говорят, что в восточной кухне высшим достижением считается такое блюдо, которое непонятно из чего приготовлено. Рыба похожа на свинину, грибы – на рыбу, водоросли – на овощи. Я достиг высокого искусства в подобной кулинарии, но, если в такой «свинине» генералу, а тем паче царю встретится рыбья кость – со мной и поступят по-восточному жестоко. Но пока они не могут сами переваривать свеженину, до тех пор им нужен Булгарин. И вот благодаря этой зависимости Александра Христофоровича от моих записок – легкой зависимости (надо в том отдавать себе отчет) – я сохраняю возможность маневра, держусь своей позиции, храню «Пчелу», пишу Роман. Только площадка эта с годами сужается, а не расширяется. Почему так? Тому, кто управляет страной самодержавно, ненавистна мысль, что есть место – газетная или журнальная полоса – где нельзя все построить, расставить раз и навсегда. Сколько цензура не марай рукописи, а слово живое всегда притиснется, свое место найдет. В наш век общество привыкло читать: как девицы без мадригалов? как чиновники без новостей? как военные без гимнов своей славе? А за ними купечество и остальной люд, все приучаются к слову. Чье слово читают, тот и велик. А у кого самый большой тираж в России?..
Что это я себя в повара-то произвел вдруг? Верно – обедать пора, а ведь тут еще дел гора. Я вдруг вспомнил о бумагах Бенкендорфа. Достал из внутреннего кармана листки. Статья переписана писцом, да по первым строчкам понятно – Ивановский руку приложил, его стиль. Я невольно усмехнулся своим прежним рассуждениям. Не только меня читают, и его слово разлетается четырьмя тысячами экземпляров по России. Это дань бенкендорфова. А ведь моими стараниями Пчела стала самой большой и влиятельной газетой Империи Российской.
Ладно, одной заботой меньше, Андрей Андреевич пишет складно, его можно и в наборе прочесть. Я отложил статью Ивановского к готовым, наклонился над столом и стал выводить: «Приезд знаменитого писателя! Из Москвы нам пишут о приезде в Санкт-Петербург неподражаемого поэта А.С. Пушкина…». Какое уж тут, к ляду, вдохновение, надо было Сомыча хоть расспросить аккуратно – что ему еще об Александре Сергеевиче известно…
4
Истомина танцевала, как всегда, божественно, все аплодисменты по праву достались ей. Но внимание и испытующие взгляды были направлены на другую персону – Пушкина. После многолетнего отсутствия знаменитый поэт впервые явился на глаза столичной публики. Каков он? Кто знал Александра Сергеевича ранее, сравнивал поблекшие уже воспоминания с нынешней картиной, выискивая с помощью лорнета следы постарения или прежнего молодчества. Кто не знал – не только смотрел, но и прислушивался к пересудам знатоков. Пушкин проявил себя, как следовало ожидать, оригиналом – явился ко второму действию в кампании близких друзей – Дельвига и Плетнева, да не просто явился, а остановился в глубине зала, опершись локтем на бюст императора Николая. Позер – как о нем и рассказывали. Впрочем, так он ясно дает понять, что прекрасно знает свое положение и интерес, направленный на него. Но что за дело рассматривать героя издали?
Я сразу покинул свое кресло и подошел сквозь толпу к Пушкину знакомиться. Барон Дельвиг отрекомендовал меня.
– А я угадал вас, – сказал Пушкин, скаля зубы. – Мне верно вас описали.
– Зато вас угадывать нужды нет – вы сегодня премьер! – в тон ему ответил я.
Дельвиг поморщился, а Александр Сергеевич совсем рассмеялся.
– Чтобы произвести сегодняшний эффект, мне пришлось провести несколько лет вдали, в деревне. Согласитесь: быть кумиром четверть часа, между двумя па Истоминой – того не стоит!
– Царить четверть часа между биениями ножек Истоминой – об этом простой смертный может только мечтать.
– А вы большой шутник, Фаддей Венедиктович, – усмехнулся Александр Сергеевич. – Но ведь мы не простые смертные, – со значением добавил он. – В письмах об этом писать не с руки, а при знакомстве не могу не поздравить: вы за время моего отсутствия в столицах сделали замечательную карьеру.
– Спасибо. Как и вы.
– Не все так думают.
– Убедятся.
После обмена быстрых реплик Пушкин сделал паузу, которой я воспользовался, взял его под локоть и отвел от приятелей.
– Александр Сергеевич, вы, верно, в деревне не бездельничали, видел я ваши пиесы в «Московском Телеграфе», «Московском Вестнике». Совершенно восхищен. Особенно этим:
«Я помню чудное виденье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное мгновенье,
Как гений чистой красоты».
– Вы виденье и мгновенье местами поменяли, – поправил Пушкин недовольно.
– Верно, простите, память-то кавалерийская, все галопом! – смущенно хохотнул я.
– Ничего, – отмахнулся Пушкин, – главное в газете не переврите.
– Ловлю на слове, Александр Сергеевич. Извольте и нам, в «Пчелу» что-нибудь предложить! Гонорар будет хороший и тираж – сами знаете – на всю Россию. Или ж в «Литературные Листки».
– Так ведь ничего не осталось, все-все Полевой и Надеждин в Москве выпотрошили.
– Но в архиве-то, наверное, что-то оставлено? Про запас?
– Оставлено, конечно.
– Александр Сергеевич, хотите по семи рублей за строчку?
– Не всякий архив опубликовать можно, и даже хранить, – сказал Пушкин и вдруг посмотрел мне прямо в глаза. – Уж вы-то, Фаддей Венедиктович, лучше других это знаете!
– Цензуре подвержены как все, – развел я руками.
– Да я не о цензуре, – тихо и куда-то в сторону, по театральному сказал Пушкин.
– А о чем? О журнале «Северный Архив»?
Александр Сергеевич мотнул головой.
– Архивы бывают свои и чужие. Чужим распоряжаться сложнее. Верно?.. Извольте, Фаддей Венедиктович, пришлю стихов – из нового. Хотите поэму?
– По пяти рублев?
Пушкин снова развеселился.
– Я чувствую, мы с вами сойдемся! Да только не в цене – очень вы прижимисты, Фаддей Венедиктович.
– Вижу, что негоже с вами рядиться, Александр Сергеевич, не тот вы человек.
– Вот и славно, так ждите – пришлю! – пообещал Пушкин.
Тут дали занавес, и мы расстались. Я занял свой партер, а Пушкин, дабы не смущать Истомину незаслуженным видом затылков, прошел в одну из передних лож.
Глава 2
Пушкин присылает стихи и является в «Северную Пчелу» держать корректуру. Неожиданное приглашение на обед. Застольное сближение с поэтом. История – как стихи смывали кровью. Доверительный рассказ Пушкина о встрече с Кюхельбекером и просьба опубликовать стихи государственного преступника. Я – душеприказчик Кондратия Рылеева. Пушкин интересуется его архивом. Александр Сергеевич дразнит меня князем Вяземским, а потом предлагает свою дружбу. Пушкин с Дельвигом приходят ко мне на ужин. Разговор о моих странствиях в XXIX веке. Воспоминания о детстве. Мой отец.
1
Любезный Фаддей Венедиктович!
Уверенный в Вашем бесконечном добросердечии, обращаюсь к вам так, словно вы уже простили мои пустые обещания. Нынче я перед вами чист – судите по толщине пакета! Это лишь толика того, что обещаю дать в ваши журналы после осени в Михайловском. О цене мы говорили.
Свидетельствую вам искреннее почтение.
Пушкин.
Санкт-Петербург, 17 октября 1827года.