Дневник читателя. Русская литература в 2007 году
Шрифт:
163
См.: Лотман Ю. М. Русская литература и культура Просвещения. М., 1998. С. 325—384. С большой долей вероятности можно предположить, что ее первая публикация – Блоковский сборник. Труды научной конференции, посвященной изучению жизни и творчества А. А. Блока. Май 1962. Тарту, 1964. С. 98—156 – была известна Самойлову.
164
О сознательном утопизме и антиисторизме поэмы, в которой вынесена за скобки чудовищная – особенно для крестьянства – социальная реальность русского ХХ века (упоминается война как дело общенародное, но нет ни колхозов, ни райкомов, ни примет технического прогресса), подробнее см.: Немзер Андрей. Поэмы Давида Самойлова. С. 409—411.
165
Самойлов Давид. Поэмы. С. 100, 106, 107, 108.
166
Там же. С. 102.
167
Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 4. С. 169; Самойлов Давид. Поэмы. С. 107.
168
Державин Г. Р. Указ. соч. С. 421.
169
Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 3. С. 336.
170
Ср.: «Счастлив (в первой редакции: «блажен». – А. Н.), кто посетил сей мир / В его минуты
171
Ср.: Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 3. С. 179.
172
Самойлов Давид. Поденные записи. Т. 2. С. 42. Самойлов категорически отказывается от каких-либо иллюзий. Ср. записи от 5 и 7 декабря о знакомых, задающих одни и те же вопросы: «неужели “они” не понимают? Нет, не понимают <…> должны же “они” понять? Нет, не должны» – Там же. С. 44.
173
Подробнее этот сюжет рассматривается в готовящейся работе о «декабристском» мифе Самойлова.
174
Самойлов Давид. Поденные записи. Т. 2. С. 66. Ознакомившись с этой репликой по журнальной публикации дневников, М. С. Харитонов точно соотнес ее с тем, что Самойлов говорил в связи с его повестью «Этюд о масках»: «…мы в некотором отношении писатели прямо противоположного типа <…> Ты показываешь разложение, когда общество делает из людей маски. Я, напротив, хочу показать, как несмотря на все, люди остаются людьми» – Харитонов Марк. Указ. соч. С. 349.
175
Ср. невероятно популярный (до сих пор) фрагмент рассказа Искандера «Начало» (1969): «Единственная особенность москвичей, которая до сих пор осталась мной не разгаданной, – это их постоянный интерес к погоде. Бывало, сидишь у знакомых за чаем, слушаешь уютные московские разговоры, тикают стенные часы, лопочет репродуктор, но его никто не слушает, хотя почему-то и не выключают.
– Тише! – встряхивается вдруг кто-нибудь и подымает голову к репродуктору. – Погоду передают.
Все затаив дыхание слушают передачу, чтобы на следующий день уличить ее в неточности. В первое время, услышав это тревожное “тише”, я вздрагивал, думал, что началась война или что-нибудь не менее катастрофическое. Потом я думал, что все ждут какой-то особенной, неслыханной по своей приятности погоды. Потом я заметил, что неслыханной по своей приятности погоды как будто тоже не ждут. Так в чем же дело?
Можно подумать, что миллионы москвичей с утра ходят на охоту или на полевые работы. Ведь у каждого на работе крыша над головой» – Искандер Фазиль. Собрание: <В 10 т.>. Путь из варяг в греки. М., 2003. С. 23. «Погодные новости» у Искандера заменяют новости политические в двух смыслах. Их ждут, обсуждают и даже критикуют, потому что объективной политической информации на советском радио нет. С другой стороны, они эквивалентны этим самым политическим новостям (уловленным или придуманным по реальным или мнимым намекам или услышанным по западному радио), ибо никак не меняют «уютной», с «крышей над головой» жизни слушателей-москвичей (ср. снятые версии о катастрофической или радующей вести, которых и не ждут). Герой-рассказчик Искандера – выходец из «природного» патриархального мира, в жизни которого погода на деле играет куда большую роль, чем в существовании москвичей, но интонация подсказывает, что в абхазском селе не слишком интересуются погодой. (Как в прямом, так и в переносном смысле; роман-утопия «Сандро из Чегема» повествует о том, как советская власть, многое испоганив в Чегеме, кого-то из чегемцев введя в соблазн, а кого-то и погубив, не поколебала – до времени – чегемских устоев.) В отличие от интеллигентных москвичей герой-рассказчик Искандера независим от погоды. Как и поэт в первых строках «Ночного гостя».
Погодная метафорика не раз возникает в позднейших стихах Самойлова: «Я все время ждал морозов, / Ты же оттепели ждал <…> Я люблю морозы наши. / Только шубу запасти» (1978; обращено к Б. А. Слуцкому – 250); «Мороз! Накликал сам! Ведь слово колдовство» и «После суровой зимы» (оба – 1985; возможно, что здесь «второй план» не политический, а интимный, или актуальны оба; второе стихотворение датировано 16 марта 1985, то есть самым началом горбачевского правления: «Снег все же начал таять. Суть / Победна. И весна, хоть робко, / Но начала торить свой путь. / Уже подтаивает тропка <…> Грядут иные времена, / Извечно, как у Гесиода» – 346, 347); «Переменная погода» (1988); «Январь в слезах, февраль в дожде. Как усмотреть…» (1989). В двух последних стихотворениях наглядны и реальные приметы балтийской «сиротской» зимы.
176
Ср. его магическую функцию в одноименной поэме. Об источниках и колеблющейся семантике мотивов «снега» и «мороза» в «Снегопаде» (и их развитии в «Юлии Кломпусе») см.: Немзер Андрей. Поэмы Давида Самойлова. С. 422—423, 452—453.
177
Ср.: «Будто кто-то постучался – постучался в дверь ко мне» – Бальмонт К. Д. Указ. соч. С. 503. Вероятно, в круг подтекстов «Ночного гостя» должны войти и «Колокольчики и колокола», также переведенные Бальмонтом.
178
Проекция «Цыган» на трагедию, приведшую Пушкина к гибели, важная составляющая пушкинского мифа. Здесь, кроме уже упомянутых вариаций Пастернака (в особенности – «Облако. Звезды. И сбоку...») должно назвать третью часть романа Тынянова «Пушкин»;
179
См.: Немзер Андрей. Поэмы Давида Самойлова. С. 430—437.
180
Маркович В. М. В. Э. Вацуро: Материалы для исследования // В. Э. Вацуро: Материалы к биографии. М., 2005. С. 6—18 (далее ссылки на это издание даются в тексте, в скобках). Не вдаваясь в анализ этой безусловно глубокой и стимулирующей ответную мысль работы (разумеется, никак не сводимой к обзору прежде высказанных мнений), считаю нужным оговорить один пункт, касающийся меня лично. Характеризуя некрологическую заметку А. Л. Зорина и преамбулу С. И. Панова к публикации фрагментов переписки Т. Г. Цявловской и В. Э. (оба текста напечатаны в мемориальном блоке «Нового литературного обозрения», 2000, № 42), В. М. Маркович замечает, что в этих материалах акцент сделан на обособленности «последнего пушкиниста», с уходом которого «пушкинистика прервется». К этому тезису добавлена сноска: «Та же мысль выражена в заглавии некролога А. Немзера “Последний великий пушкинист”» (8, 17). Но ни в моем отклике на кончину В. Э., ни в развивающих его положения статьях «Право на воздух» (см.: Немзер Андрей. Памятные даты: От Гаврилы Державина до Юрия Давыдова. М., 2002. С. 475—479) и «Тайна Вацуро» (см.: Вацуро В. Э. Избранные труды. М., 2004. С. XIII—XXIV; этот текст, впрочем, не мог быть известен В. М. Марковичу) о конце пушкинистики, филологии или гуманитарных наук не говорится ни слова (просто потому, что я об этом думаю иначе, чем А. Л. Зорин), а В. Э. противопоставляется весьма различным (и глубоко мной почитаемым!) филологам не ради выведения из контекста и/или «возвеличивания», но для того, чтобы как-то приблизиться к ускользающему «необщему» выражению его лица. За словами «последний великий пушкинист» в моем тексте следует разъяснение – «сопоставимый с Анненковым, Модзалевским, Томашевским, Тыняновым, Лотманом». Ясно, что речь идет о творческом масштабе ушедшего, а не о перспективах отечественной науки; логическое ударение падает на слово «великий», а слово «последний» указывает лишь на место, занятое В. Э. в ряду, который я никогда не мыслил закрытым. Вопрос о том, работают ли сейчас пушкинисты (специалисты по «серебряному веку», медиевисты, египтологи и т. п.), чьи научные достижения и общекультурная значимость требуют эпитета«великий», представляется мне бессмысленным. И уж точно не имеющим отношения ни к оценке коллег В. Э., продолжающих общее дело, ни к гадательным (всегда, а не сейчас) судьбам русской гуманитарной мысли вообще и пушкинистики в частности. Необходимо и еще одно уточнение. Слова «пушкинистика прервется» (после ухода Вацуро) в заметку С. И. Панова пришли из его устных бесед с другом В. Э., замечательным историком А. Г. Тартаковским. Мне тоже доводилось слышать от Андрея Григорьевича подобные речения. Здесь сходилось многое: раздражение по конкретным (вполне обоснованным) поводам, естественная тревога за будущее немолодого и много повидавшего человека (к тому же профессионального историка) и, если угодно, законная гордость тем, что было сделано лучшими из поколения А. Г., прежде всего, В. Э. и Н. Я. Эйдельманом («богатыри – не вы!»). Но доводилось (не раз и не два!) слышать и другое – очень высокие оценки как отдельных работ, так и исследовательского потенциала историков и филологов среднего и младшего поколения, в частности – С. И. Панова. Точно так же и В. Э., сурово судя положение дел в филологии 1990-х годов, негодуя на новые трудности и наглядную девальвацию бесспорных ценностей, отнюдь не считал эту ситуацию окончательной и бесперспективной и увлеченно работал с молодыми исследователями, возлагая на них большие надежды. См. в этой связи воспоминания его учениц О. К. Супронюк («Из дневника аспирантки» – 94—109) и Н. А. Хохловой («Об учителе» – 110—116).
181
От составителя // Вацуро В. Э. Избранные труды. С. VII; Вацуро В. Э. Записки комментатора. СПб., 1994. С. 234—307 (работы «“Моцарт и Сальери” в “Маскараде”», «Лермонтов и Серафима Теплова», «Камень, сглаженный потоком», «Запись в цензурной ведомости»); Вацуро В. Э. Пушкинская пора. С. 466—513 («Литературная школа Лермонтова»).
182
Вацуро В. Э., Латышев С. Б. Первая межвузовская конференция по творчеству М. Ю. Лермонтова. Ленинград. Май 1958 г. // Русская литература. 1958. № 3. С. 259—260. Выступление студента Вацуро запомнил И. Л. Андроников, двадцатью годами позже (16 марта 1978) писавший В. Э.: «Я всегда высоко ценил Ваши колоссальные возможности, начиная с первого Вашего сообщения на лермонтовской конференции в университете» (письмо хранится в домашнем архиве В. Э.).
183
Даже в том случае, когда ученый переходит к беллетристике, конституирующие особенности его мышления в целом сохраняются. В последнее время не раз говорилось о том, сколь мощно сказывается «поэтическое» по форме («публицистическое» по задаче) начало в историко-литературных и теоретических трудах Тынянова; стоит напомнить и о серьезном филологическом содержании его прозы (в том числе «простого» романа «Пушкин», где множество смелых и перспективных научных гипотез представлено зашифровано и/или суггестивно). Другое дело, что «единство» творческого мира художника, ученого или мыслителя легче постигается крепкими задним умом (накопленными знаниями) потомками, чем современниками, которые изумляются «неожиданному» обращению Пушкина к «презренной прозе», Толстого – к религиозно-философской публицистике, Набокова – к английскому языку, а Солженицына – к «повествованью в отмеренных сроках».