Дневник тайных пророчеств (Мифы Туринской плащаницы)
Шрифт:
И все же Николая Степановича раздражала зависимость от судьбы. Ну, что это такое, в самом деле? Что бы ты ни сделал, любой твой поступок уже записан в Книгу Жизни, в чьи таинственные скрижали удается заглянуть только пророкам и поэтам.
Не желая смиряться, Гумилев ежедневно и почти ежечасно испытывал судьбу, втайне надеясь, что ему удастся перехитрить ее.
Весь Петроград удивлялся тому, что Гумилев открыто заявлял о своих монархических взглядах. Когда он заводил речь о царе и вере (как всегда, громогласно и открыто), коллеги по поэтическому
Им казалось, что Гумилев сам подписывает себе смертный приговор. «Ох, если бы это действительно было так», – думал тогда с грустной усмешкой Николай Степанович и, вспомнив любимые строки любимого поэта, шептал:
– Не властны мы в своей судьбе…
Вот и сегодня. Он вновь вступил в полемику с юными коммунистами. А по дороге домой несколько раз открыто и размашисто перекрестился на маковки церквей, напугав прохожих и рассердив какого-то верзилу-пролетария с красной повязкой на рукаве. На верзилу Николай Степанович посмотрел с вызовом, ожидая противодействия. Но противодействия не последовало. Верзила поспешно отвел взгляд, сгорбился и испуганно зашагал прочь, словно встретился взглядом с самим чертом.
Мир рухнет в бездну. Он начнет паденьеПод знаком Овна. Аргуса главаИсторгнет зверя из своей утробы, –вновь прочел Николай Степанович.
Перед глазами у него проплыли черные лица африканских магов. Странные, жутковатые, будто вырезанные тончайшим резцом из черного дерева, из того же дерева, из которого сделаны их идолы. Маленькие всемогущие божки. Бешеные стихии и энергетические потоки, пронзившие тело Земли и тела ее обитателей.
За те несколько дней, что Гумилев провел у колдунов, он узнал об ином мире больше, чем за всю предыдущую жизнь. И знание это не сделало его счастливее. Скорее, наоборот. Впрочем, знание никогда и никого не делает счастливым. Счастливым человека может сделать только вера. А вот ее-то Николаю Степановичу и не хватало.
Гумилев вздохнул, захлопнул черную тетрадь и швырнул ее на подоконник.
Дверь приоткрылась, и в кабинет просунулась щекастая, лупоглазая физиономия Блюмкина.
– Григорий Евсеевич, можно?
Сухое бледное лицо с бритым подбородком и копной черных курчавых волос вскинулось навстречу Блюмкину.
– А, это вы, – нахмурившись, проговорил Зиновьев. – Входите!
Григорий Евсеевич выдвинул ящик стола и убрал в него документы, от просмотра которых его отвлек приход Блюмкина.
Яков вошел в кабинет, плотно затворил за собой дверь и прошел к столу.
– Я сяду? – небрежно осведомился он.
– Да-да, пожалуйста, – кивнул Зиновьев.
Блюмкин сдернул в головы фуражку,
– Я вас слушаю, Яков, – сказал Зиновьев, делая внимательное лицо.
Блюмкин нахмурился, помолчал несколько секунд, обдумывая, с чего начать, потом заговорил – неторопливо и рассудительно:
– Я тут долго думал по поводу нашего с вами последнего разговора. И, кажется, у меня появилась отличная идея. Если у вас есть время, я вам ее изложу.
– У меня есть время, – ответил Зиновьев, глядя на Блюмкина пристально, изучающе. – Только я не совсем понимаю, о каком именно разговоре вы ведете речь.
Блюмкин облизнул толстым языком толстые губы.
– О том самом, – тихо сказал он. – Касательно того, как можно прихлопнуть всю контрреволюцию одним мощным и расчетливым ударом.
– Вот вы о чем, – сказал Зиновьев и пригладил пальцами бритый подбородок. – И в чем же заключается ваша идея?
Блюмкин усмехнулся и всем корпусом подался вперед. Глаза его возбужденно засверкали.
– В Питере и Москве осталось большое количество бывшего офицерья, – быстро заговорил Блюмкин. – Ежу понятно, что революцию они не приняли и помогать нам строить новую жизнь не собираются. Но и сложа руки они сидеть тоже не станут. Они затаились до поры до времени, но случись что – тут же возьмутся за оружие и поддержат любой контрреволюционный мятеж.
Григорий Евсеевич нахмурился и потер пальцами воспаленные глаза.
– Вы, пожалуйста, ближе к делу, товарищ Блюмкин, – устало попросил он.
– Ближе некуда, – ответил тот. – Многие из этих «бывших» стали для видимости сотрудничать с советской властью. Другие поступили проще: они залегли на дно и выжидают, не объявится ли новый Деникин, чтобы встать под его знамена.
– Что же вы предлагаете? – нетерпеливо поинтересовался Зиновьев. – Ведь мятежа нет. А стало быть, упрекнуть нам их не в чем.
– Но мы ведь знаем, что они – враги!
– Знаем, – согласился Зиновьев. – Но одного знания мало. Нужны улики.
– Вот и я говорю – улики! – кивнул Блюмкин. – Есть такой питерский профессор Таганцев. Он активно помогает бывшим интеллигентам и белым офицерам бежать за границу. Причем делает это на свои деньги.
Зиновьев насторожился.
– Продолжайте, – сказал он.
– Кроме того, в дружеском кругу Таганцев рассуждал о возможности монархического заговора. И даже называл имена тех, кто, по его мнению, готов будет включиться в борьбу.
– Так-так, – проговорил Григорий Евсеевич, прищуривая черные глаза. – И что же, у вас есть список этих имен?
– Есть, – кивнул Блюмкин. – Но в нем всего несколько фамилий. Я же предлагаю расширить этот список. – Блюмкин усмехнулся и, понизив голос, добавил: – За счет скрытых врагов советской власти.