Дневники 1862–1910
Шрифт:
1 апреля. Нездорова, скучно. Лева уехал. Во мне большой недостаток – неуменье находить в себе самой ressource. А это важно и необходимо в жизни.
Погода летняя, чудная, расположение духа летнее – грустное. Какая-то пустота, одиночество. Лева озабочен делами, хозяйством, а я не озабочена ничем… На что я способна? А так прожить нельзя. Хотела бы я побольше дела. Настоящего только. Бывало, всегда весною в такое чудное время чего-то хочется, куда-то всё нужно, бог знает о чем мечтаешь. А теперь ничего не нужно, нет этого глупого стремления куда-то, потому что чувствуешь невольно, что всё нашел и искать больше нечего, а все-таки немного скучно иногда. Много счастия – мало дела. И от хорошего устаешь. Надо дельного для противоположности. Что прежде замещалось мечтаниями, жизнью воображения,
8 апреля. Занялись хозяйством. Лева серьезно, я покуда – будто бы. Всё это весело, хорошо, не мелочно. Меня всё сильно интересует и часто радует. Он что-то скучен, озабочен, нездоров. Меня это так и точит, мучает постоянно. Я боюсь ему это дать почувствовать, а его приливы крови меня очень пугают. Страшно думать, а невольно приходит в голову, что вся теперешняя жизнь, всё это огромное счастие не настоящее, а так только судьба подразнила, и вдруг всё отнимется. Я боюсь… Вот глупо, а не могу написать. Я бы хотела, чтобы скорей прошел этот страх. Всю жизнь отравляет.
Купили пчел, меня радует; всё это так интересно, а трудно хозяйство. [Соседи] Ауэрбахи все-таки скучны, никого не надо. Она [8] на меня нагоняла тоску. Ее как-то и почему-то жаль. Любит ли она мужа? Вот уж подлинно не узнаешь у всякого брачную мистерию.
У Левы что-нибудь да есть. Как-то он стал неестественнее и скрытнее. Или всё это головная боль делает? Что ему надо, чем он недоволен? Я бы всё сделала, что он хочет, если бы могла. Теперь его нет, он придет, а я уж боюсь его, что он не в духе, что-нибудь еще больше раздражит его. Я его ужасно люблю, теперь хватилась, потому что чувствую, что всё могу от него перетерпеть, если б было что переносить.
8
Юлия Федоровна Ауэрбах, тульская помещица, начальница Тульской женской гимназии.
9 апреля. Он поехал встречать папа в Тулу, я уже сильно скучаю. Перечитывала его письма к В.А. [9] . Еще молодо было, любил не ее, а любовь и жизнь семейную. А как хорошо узнаю я его везде, его правила, его чудное стремление ко всему, что хорошо, что добро! Ужасно он милый человек. И прочтя его письма, я как-то не ревновала, точно это был не он, а женщина, которую он должен был любить, скорее я, чем В. Перенеслась я в их мир. Она хорошенькая, пустая в сущности, и милая только молодостью, конечно, в нравственном смысле, а он всё тот же, как и теперь, без любви к В., а с любовью к любви и добру. Ясно стало мне и Судаково… и фортепьяно, сонаты, хорошенькая черненькая головка, доверчивая и незлая. Потом молодость (что такое? я уже думаю, что я стара), природа, деревенское уединение. Всё понятно и не грустно.
9
Валерия Владимировна Арсеньева, соседка Толстых, жившая в имении Судаково, недалеко от Ясной Поляны; Л. Н. раздумывал о женитьбе на ней.
Потом читала я его планы на семейную жизнь. Бедный, он еще слишком молод был и не понимал, что если прежде сочинишь счастие, то после хватишься, что не так его понимал и ожидал. А милые, отличные мечты.
24 апреля. Лева или стар, или несчастлив. Неужели, кроме дел денежных, хозяйственных, винокуренных, ничего и ничто его не занимает? Если он не ест, не спит и не молчит, то рыскает по хозяйству, ходит, ходит, всё один. А мне скучно – я одна, совсем одна. Любовь его ко мне выражается машинальным целованием рук и тем, что он мне делает добро, а не зло.
Погода отличная, время вообще располагающее хорошо, а меня что-то точит. Бывало, с Татьяной хорошо мы понимали, что такое весна, лето, как-то вместе наслаждались, и весело нам было, чем больше мы могли быть совсем вместе, то есть одинаково думать, понимать всё, не рассчитывать, что стоит завод, какие аппараты – скучно ужасно. Я ужасно буду рада, когда она приедет. Я так люблю молодых
Мне стало неловко с Левой. Мне стало всё совестно и стыдно, что касается до меня. Отчего это, ведь у меня на совести ничего нет – я перед ним еще ни в чем не виновата. Вот теперь пишу это, потому что так думаю, и меня так всю и коробит от мысли, что он прочтет это. Любить я его так боюсь – боюсь, что он это будет видеть, мне кажется, что я надоедаю, что не до этого ему. Чего я хочу, верно, спросили бы, а я сама не знаю. Это всё само собой делается.
25 апреля. Всё утро та же скука, то же предчувствие чего-то страшного. Та же робость в отношении к Леве. Я плакала как сумасшедшая и после не подумала, как всегда это бывает, о чем, а и так знала, что есть о чем плакать и даже умереть можно, если Лева меня не будет так любить, как любил. Я нынче и писать не хотела, а теперь осталась одна внизу и поддалась прежней привычке – всё чертить. Помешали.
29 апреля. Вечер. Я злюсь за мелочи, за присланные вещи. Ужасно работаю над собой, чтоб не злиться, и нынче же добьюсь этого. К Леве чувствую ужасную нежность и немного робость – вследствие своего мелочного расположения духа. К себе чувствую какое-то отвращение. Давно этого не было. Ужасно хочется и за пчелами ходить, и за яблонями, и хозяйничать, деятельности хочется – и беспрестанно тяжесть, усталость, нечто вроде немощности напоминает мне, что сиди, мол, смирно – береги свой живот. Досадно. И скучно, что Лева смотрит на эту немощность как-то неприязненно – как будто я виновата, что беременна. Ни в чем я помогать ему не могу.
Еще за одну вещь я почувствовала к себе отвращение. (Прежде всего правду в дневнике.) Мне весело было вспомнить, что в меня влюблен был В.В. Неужели и теперь мне весело бы стало, если б кто в меня влюбился? Что за мелочность, гадко. А уж я только могла смеяться над ним. Никогда никакого другого чувства, разве только отвращение и в высшей степени неуважение.
Лева всё больше и больше от меня отвлекается. У него играет большую роль физическая сторона любви. Это ужасно – у меня никакой, напротив. Но нравственно он прочен, это главное.
8 мая. Всему виной беременность – но мне невыносимо и физически, и нравственно. Физически я постоянно чем-нибудь больна, нравственно страшная скука, пустота, просто тоска какая-то. Я для Левы не существую. Я чувствую, что я ему несносна, и теперь у меня одна цель – оставить его в покое и, сколько можно, вычеркнуться из его жизни. Ничего веселого я не могу ему приносить, потому что беременна. Какая горькая истина, что тогда узнаешь, как любит муж, когда жена беременна.
Он на пчельнике, я бы бог знает что дала, чтоб идти туда, но не иду, потому что у меня сильнейшее сердцебиение, а там сидеть неловко, и гроза скоро, у меня голова болит, и мне скучно – плакать хочется, и я не хочу ему быть неприятна и скучна, тем более, что и он болеет. Мне с ним большею частию неловко. Если он со мной минутами еще бывает хорош, то это больше по привычке, и он чувствует себя как будто обязанным поддержать, не любя, прежние отношения. Да и страшно, верно, ему было бы сознаться, искренно, что когда-то он любил, и недавно еще, но что всё это уж прошло. А если б он только знал, как он переменился, если б он побывал в моей коже, то понял бы, каково жить так на свете. А помочь тут нельзя никак. Он проснется еще раз, когда я рожу. Ведь это всегда так бывает. Это та ужасная общая колея, по которой все проходят и которой мы прежде так боялись. А я еще, к несчастию, очень люблю его, больше чем когда-либо. Когда-то я попаду в эту несчастную колею?
9 мая. Обещал быть в 12 – теперь 2 часа. Не случилось ли чего? И как это ему весело меня так ужасно мучить? Собаку и ту жаль отогнать, когда ласкается. Участь мама была немного похожа на мою в первый год замужества. Ей было хуже: папа ездил по практике и играть в карты, Лева ездит и ходит по хозяйству. Но так же одна, так же скучаю, так же беременная и больная. Никогда не поймешь ничего так хорошо умом, как поймешь опытом. Молодость скорее несчастие, чем счастие, замужем конечно. Нельзя довольствоваться только тем, чтоб сидеть с иголкой или за фортепьяно, и одной, совершенно одной, и придумывать или просто убеждаться, что муж не любит и что теперь закабалена и сиди.