Дневники 1932-1947 гг
Шрифт:
Надо будет достать еще песенки южан. У низ есть чудная песня «Давай закурим». Да, один коллекционирует песенки, а вот Фаб. Гарин на Калининском фронте завел «вдовье поминание» — список журналистов, погибших на фронте. У него — 55 фамилий.
Немцы начали пробовать налеты на Москву. 5 сентября вечером была тревога — от 7 вечера до 7:45. Летело 70 бомбардировщиков, сбили на подступах!! Зенитки не били. Вчера утром (в 9 ч.) была тревога — кончалась через час без стрельбы.
Говорил по вертушке с Дунаевским. Он в Архангельске. Началась война в Арктике. Рейдер обстреливал Диксон, был и налет. Были попытки и на другие пункты. Бомбится Архангельск часто. Город пострадал, порт, дорога, заводы нет.
С фронта приехали Лидов, Эстеркин (Курганов), Калашников. Калашников был под Ржевом. Говорит — мало сил — и у нас и у них. Немцы висят в воздухе и непрерывно бомбят передний край. Большие жертвы. Наша авиация почти не противодействует. Продвижения у нас там нет. Чуть левее — по направлению к ж.д. Ржав — Сычевка мы за пять дней продвинулись на шесть километров, вообще же в этом месте (у дороги) наши войска продвинулись вперед от Погорелова Городища на 90 км. Пленные, взятые у Ржева, рассказывают, что под Ржев прибыла танковая бригада, предназначавшаяся на африканский театр: танки ее окрашены в желтый цвет.
Приехал Устинов с Брянского фронта. Там тихо, местные действия. То же говорит и Врошунов, прибывший с Северо-западного фронта.
Интересны фронтовые словечки.
— Брехливые новости — «сарафанное радио», «солдатский вестник» (это еще и в смысле узун-кулака, т. е. длинного языка), «агентство ОГГ» (одна гражданка говорила).
— ВПЖ (военно-полевая жена).
— Продукт 61 (водка).
12 сентября.
Был сегодня во 2-м гвардейском бомбардировочном полку авиации дальнего действия (дивизия покойного Новодранова). Ему вручали гвардейское знамя.
Вечером, на газу разговорился по душам с летчиком Героем Советского Союза капитаном Молодчим. Молодой 22-летний парень, бомбил Берлин, Кенигсберг, Будапешь, Варшаву и т. д. Был, между прочим, в этом году первым над Берлином — 27 августа. Шло тогда туда 16 самолетов, остальные не выдержали огня и бомбили Штетин.
— Страшно?
— Я самый паршивый трус из всех, кого знаю. Повернуть обратно хочется до смерти. Заставляешь себя идти в огонь только мыслью о том, что это приказ, да еще приказ Сталина. Ну а над целью забываешь обо всем. Лишь бы сбросить погорячее, где почернее. Вот вы летали много? Давайте я вас свезу на Берлин. Гарантирую, что придем обратно, ну м.б. с дырочками. Я тут недавно чуть ли не 150 пробоин притащил. Ну, согласны? По рукам! Куликов (штурману) — разними… Сколько я сбил самолетов? Ни одного. И до конца войны не собью ни одного. Это — не мое дело. Я — бомбардировщик. И когда я вижу далеко-далеко немца, я, как заяц, в кусты: в облака, в низину, в сторону, готов даже обратно идти на немецкую землю, а потом где-нибудь свернуть домой.
Приехал Саша Морозов с Черноморского флота. Рассказывает любопытные вещи. Три наших последних катера, уходивших из Севастополя, подломали в пути моторы. Несет. Глянь — берег. Оказывается — турецкий. «Ну, думают, труба, интернируют. Прощай, война!». Одначе, встретили гостеприимно, отвели гостиницу, а командира — гостем губернатора, обед, прием. «Что вам нужно?» «Да вот, моторы барахлят».
Сменили, отремонтировали, указали курс к дому. Прибыли.
Врет, наверное, Саша…
Ехал он поездом до Баку, оттуда — Красноводск, Ташкент, Москва. В Баку на пристани 40 000 эвакуированных, в Красноводске — 25000 (ждут поезда, поезд — раз в двое суток, а все остальные поезда — нефть)
В Красноводске люди бросают свои вещи. Комендант — майор, подбирает их, сортирует, меняет у «кочевников» на продукты и организует из этого фонда питание раненых — ежедневно кормит 1000–1500 человек.
Любопытно перевозят нефть. Наполняют в Баку цистерны, кидают с рельс в воду, сцепляют тросом — буксир и айда в Красноводск. Там — краном наверх, на платформы и ту-ту — поезд. Говорят — идея Ширшова.
Забавно, как много и охотно все говорят о еде. Вспоминают меню прежних обедов, а ежели кто-нибудь обедает или ужинает у знакомых даровитых, то немедленно дразнит слушателей подробным перечислением блюд.
28 сентября.
Давненько не писал. Все руки не доходили. Мой начальник Лазарев уезжал «на войну» и поэтому мне пришлось быть за все. Дела наши военные остаются без особых перемен. Немцы по-прежнему жмут на Сталинград, но в их печати уже появились нотки о том, что «Сталинград потерял сове стратегическое и экономическое значение», а посему — неважен, что «мы его, конечно, возьмем, но это не обязательно должно быть скоро, т. к. мы экономим и жалеем людей». Вся мировая печать пишет о том, что немцы сейчас будут форсировать битву на Кавказе — за Грозный, Орджоникидзе, Баку. Там и впрямь дела активизировались, силы туда подброшены. В районе Моздока мы было одержали некоторые успехи: отбили обратно три крупных станицы на левом берегу Терека: Червленную, Калиновскую и Наурскую, ликвидировав тем самым угрозу флангового охвата Грозного с севера. Но сейчас немцы там опять жмут, встречая, правда, очень сильное сопротивление.
На Западном без перемен, все еще чешемся у Ржева. Кстати, Полевой на днях прислал захваченные у немцев документы: подробные описание зимней битвы за Ржев. Немцы признают там, что зимой Ржев был накануне падения.
Давай закурим. И.Френкель, Южный фронт, 1941 г.
Теплый ветер дует,Развезло дороги.И на Южном фронте оттепель опять…Тает снег в Ростове, тает в Таганроге,Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать.Об огнях пожарищах,О друзьях товарищах,Где-нибудь, когда-нибудьМы будем говорить.Вспомню я пехоту,И родную роту,И тебя — за то, чтоТы дал мне закурить.Давай закурим, товарищ, по одной,Давай закурим, товарищ мой.Нас опять ОдессаВстретит, как хозяев,Звезды ЧерноморьяБудут нам сиять.Славную КаховкуГород Николаев…Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать.А когда не будетНемцев и в поминеИ к своим любимымМы придем опятьВспомним, как на западШли по УкраинеЭти дни когда-нибудьМы будем вспоминать.Березка. И.Френкель. Южный фронт, январь 1942.
Я видел березкуНа фронте в бою.И вспомнил тебя,Дорогую мою.Метель бушевала,Бил ветер в лицо,Качал и сгибалДо земли деревцо…Вот такая березкаЕсть на нашем дворе.Суждено ей, бедняжке,Замерзать в январе.Трещать от мороза,Трогать веткой окно.Тыловая береза…Это ей суждено.Ты услышишь ночью, быть может,Тихий шорох за темным окном.Он тебе, дорогая, встревожит,Выйдешь ты накрывшись платком.Вкруг тебя забушует вьюга,А на улице — нет никого.Ты увидишь березку-подругу,Вспомнишь милого своего.Походные ночи,Минутные сны,И кажется нам,Далеко до весны.Но мы довоюем,И мы доживем,Дождемся теплаНа пути боевом.Я увижу березкуПо дороге домойЗакурю папироску,Постою под листвой.От лихого морозаНе погибла в ту ночь,Фронтовая береза,Словно наша — точь-в-точь.Ты услышишь ночью, быть может,Тихий шорох за темным окном.Он тебе, дорогая, встревожит.Выйдешь ты, накрывшись платком.Теплый ветер подует с юга.Ты подумаешь: нет никого…И увидишь любимого другаВстретишь милого своего.Песня о матросе Железнове. С Михалков. Южный фронт, лето, 1941 г. г. Николаев.
В степи под Одессой не так интересно,В степи под Одессой бомбят.Живет под Одессой правдист всем известныйМатрос Железнов — Айзенштадт.Однажды редактор позвал Айзенштадта,И так ему грозно сказал:Читал я вас в Правде, мой милый, когда-то,Но что-то у нас не читал.— Я еду на фронт, — Айзенштадт отвечает,Вы дайте заданье скорей.— Похвально, — редактор ему замечает,Храбрец вы, хотя и еврей! (это — намек на Б. Горбатова)И дали ему две ручные гранатыДля дел для его боевых.И вычел пятнадцать рублей из зарплатыЗа эти гранаты Косых (начальник Издательства)И сел Айзенштадт в захудалую Эмку,И двинулся срочно в поход.Удачно оформил военную темку,Но цензор с ней сделал компот…В степи под Одессой не так интересно,В степи под Одессой бомбят.Живет под Одессой правдист всем известныйМатрос Железнов — Айзенштадт.