Дневники няни

Краусс Николь

И это я пользуюсь своим положением?

Вы. Понятия не имеете. Что я делаю. Для вас.

Я мечусь туда-сюда перед медведем, пытаясь облечь девять месяцев не высказанных вслух колкостей в некое подобие связной речи.

— О'кей, слушайте. Если я говорю: «Два дня в неделю», — ваш ответ должен звучать таким образом: «Хорошо, два дня в неделю». Если я говорю: «В три мне нужно на занятия», — это означает, что где бы вы ни были — у маникюрши, педикюрши, на заседании крайне важного комитета, — бросаете все и летите домой, чтобы я могла уйти: не после ужина, не на следующий день, а ровно в три часа. Я говорю: «Конечно, я дам ему перекусить». Это означает пять минут на вашей проклятой

кухне. Это означает микроволновку. Сюда не входят резка овощей, готовка на пару и все, что имеет какое-то отношение к суфле. Вы пообещали заплатить в пятницу. Так вот это означает только одно: вы не Цезарь, и поэтому не вам переписывать календарь. Каждую. Неделю. Именно. В пятницу.

Теперь меня понесло по-настоящему.

— Так вот: некрасиво захлопывать дверь перед лицом собственного ребенка. Некрасиво запираться, когда твой сын дома. И уж определенно некрасиво покупать однокомнатную квартиру, дабы иметь местечко для уединения. Кстати, как насчет поездки в санаторий, пока твой сын лежит с отитом и температурой сорок? Так вот, последние известия: подобные поступки характеризуют вас не только как плохого человека, но и как ужасную мать! Не знаю, конечно, я никого не рожала, так что не могу быть экспертом, но если мой ребенок мочится на всю мебель, как гребаная дряхлая собака, я бы немного призадумалась. И наверное… из чистого каприза, ужинала бы с ним хоть раз в неделю. И еще одно: вам не страшно, что люди вас ненавидят? Ваша же экономка ненавидит вас так, что могла бы придушить во сне.

Я стараюсь выговаривать слова как можно отчетливее, чтобы она ничего не упустила.

— А теперь давайте вернемся назад. Я спокойно шла по парку, никого не трогала и знать вас не знала. Еще пять минут — и я стираю ваше нижнее белье и хожу с вашим сыном на родительские собрания. Как это вам удается, леди? Я искренне хочу знать: откуда вы набрались такой наглости, чтобы попросить совершенно незнакомую женщину стать суррогатной матерью вашему сыну?

И ведь вы не работаете! Чем вы занимаетесь весь день? Строите космический корабль в здании Лиги Родителей? Помогаете мэру начертить план нового транспортного кольца в потайной комнате «Бенделз»? Нет, поняла! Размышляете над решением конфликта на Ближнем Востоке за стенами своей спальни! Так вот, пора выходить на свет, леди: миру просто не терпится услышать, каким образом ваши светлые идеи приведут нас прямиком в двадцать первый век и к таким фантастическим открытиям, что некогда уделить минутку даже своему единственному сыну.

Я подаюсь вперед и гляжу прямо в стеклянные глаза медведя.

— Кажется, вы чего-то недопоняли, так что позвольте пояснить. Эта работа… именно р-а-б-о-т-а, которой я занимаюсь, крайне тяжела. Воспитывать вашего ребенка — • тяжелая работа, что, конечно, можно понять, если заниматься ею больше пяти минут в день.

Я отхожу и принимаюсь нервно хрустеть суставами, готовая идти до конца.

— А мистер N.? Кто вы?

Я делаю паузу, чтобы мои слова дошли до сознания.

— Вероятно, вы никак не можете понять, а кто же я. Вот вам подсказки: а) я не вхожу в предмет обстановки, б) не явилась, подобно фее, по доброте душевной, умоляя вашу жену позволить мне делать всю черную работу по дому. Итак, мистер N., угадайте, кто я?

Еще одна пауза для пущего драматического эффекта.

— ВСЕ ЭТО ВРЕМЯ Я ВОСПИТЫВАЛА ВАШЕГО СЫНА! Учила говорить. Бросать мячик. Смывать ваш итальянский туалет. Я не изучаю медицину или бизнес, я не актриса и не модель и, уж разумеется, не способна стать другом той психопатке, на которой вы женились! Или купили, или что еще там…

Я брезгливо усмехаюсь.

— Так вот, для вашего сведения, большая шишка, тут не Византийская империя, а о верблюдах и гаремах приходится только мечтать. Где та война, на которой вы сражались? Где тот деспот, которого свергли? Приклеиться жирной задницей к креслу и делать миллионы — это не героизм, и хотя в качестве трофеев можно получить жену-другую, это, очевидно, не дает вам права на приз лучшего отца года! Попытаюсь объяснить это в тех терминах, которые вам наиболее понятны: ваш сын не аксессуар. И ваша жена не заказала его по каталогу. Его нельзя убрать с глаз по вашему желанию и отправить на хранение в подвал!

Я перевожу дыхание, оглядывая игрушки, за которые он так много заплатил и которыми ни разу не поиграл с сыном.

— На свете есть люди… в вашем же доме, человеческие существа, умирающие от желания взглянуть вам в глаза. Вы создали эту семью. И все, что от вас требуется, — это проводить с ними время. Относиться с симпатией. Это называется родством. Поэтому постарайтесь хоть иногда бывать дома, и если в вашем представлении отцовство — это постоянные отчаянные попытки завоевать и купить вашу привязанность, значит, вы зря тратите вашу никчемную ЖИЗНЬ!

— Тяв!

Щенок носом открывает дверь шкафа, держа в зубах пластиковую рамку для проездного билета.

— Ну-ка отдай, — мягко приказываю я, вставая на колени, чтобы забрать у него рамку. Он бросает ее и игриво переворачивается на спину. Я смотрю на грязные обрывки бумаги, придавленные пластиком: это все, что осталось от карточки Грова,

Моргаю, еще раз оглядываю комнату, такую знакомую, что кажется моим домом. И вижу Гровера, позирующего в нашем рождественском показе мод, славящего Христа, изливающего сердце в песне, засыпающего у меня на коленях, пока я дочитываю сказку.

— О, Гровер…

И тут я начинаю плакать, свернувшись в комочек у изножья его кровати. Прерывистые всхлипы раздирают меня при мысли о том, что я больше никогда его не увижу. Что для меня и Грейера все кончено. И думать об этом невозможно.

Немного отдышавшись, я крадусь к комоду и останавливаю запись. Сажаю медведя на пол, прислонив к кровати, и нежно почесываю мягкий животик щенка. Собачка потягивается, положив лапу на мою руку, довольная лаской.

И тут я осознаю.

Ничто из сказанного мной не заставит их дать Грейеру ту любовь, в которой он нуждается.

И не позволит мне покинуть этот дом с достоинством.

Я слышу голос Грейера: «Будь умницей, Нэнни! Ты будешь умницей».

Я перематываю пленку на начало. Нажимаю кнопку записи и сажаю медведя перед собой на ковер.

— Привет. Это Нэнни. Я здесь, в вашей квартире. И сейчас… — я смотрю на часы, — пять утра. Я открыла дверь ключом, который вы мне дали. И в моем распоряжении все те ценности, которыми вы так дорожите. Но в этом все и дело. Я не желаю вам зла хотя бы потому, что у вас есть главная ценность: вам выпала честь стать родителями Грейера.

Я утвердительно киваю, потому что говорю чистую правду.

— Поэтому я собиралась просто уйти. Но не могу. Честно, не могу. Грейер любит вас. Я была свидетельницей его любви к вам. И ему наплевать на то, что он носит и что вы ему покупаете. Он хочет только одного: быть с вами. С отцом и матерью. Но время бежит. И такая чистая, беззаветная любовь не вечна. Сначала он начнет задумываться. Анализировать ваше отношение к нему. А потом он вообще перестанет любить. И если я и могу дать вам что-то этой ночью, так это совет получше узнать сына. Он такой поразительный малыш: забавный и умница. Быть рядом с ним — это огромная радость. Я нежно его любила. И хочу для вас того же. Для обоих… потому что это — бесценно.