Дневники
Шрифт:
Рядом с этим стихи:
Коммунист – рабочийЗнает, сила в чем:В нем любовь к работеБьет живым ключом…Он не знает наций,Хлещет черных сук.Для организацийОтдает досуг!6 мая.
Иоанн, тамбовский мужик Иван, затворник и святой, живший так недавно, – в прошлом столетии, – молясь на икону Святителя Дмитрия
– Митюшка, милый!
Был же Иоанн ростом высок и сутуловат, лицом смугл, со сквозной бородой, с длинными и редкими черными волосами. Сочинял простодушно-нежные стихи: Где пришел еси, молитву сотворяй, Без нее дверей не отворяй, Аще не видишь в дверях ключа, Воротись, друг мой, скорей, не стуча…
Куда девалось все это, что со всем этим сталось?
"Святейшее из званий", звание "человек", опозорено как никогда. Опозорен и русский человек, – и что бы это было бы, куда бы мы глаза девали, если бы не оказалось "ледяных походов"! Уж на что страшна старая русская летопись: беспрерывная крамола, ненасытное честолюбие, лютая "хотя" власти, обманные целования креста, бегство в Литву, в Крым "для подъема поганых на свой же собственный отчий дом", рабские послания друг к другу ("бью тебе челом до земли, верный холоп твой") с единственной целью одурачить, провести, злые и бесстыдные укоры от брата к брату… и все-таки иные, совсем не нынешние слова:
"Срам и позор тебе: хочешь оставить благословение отца своего, гробы родительские, святое отечество, правую веру в Господа нашего Иисуса Христа!"
9 мая.
Ночью тревожные сны с какими-то поездами и морями и очень красивыми пейзажами, оставляющими, однако, впечатление болезненное и печальное, – и напряженное ожидание чего-то. Потом огромная говорящая лошадь. Она говорила что-то похожее на мои стихи о Святогоре и Илье на каком-то древнем языке, и все это стало так страшно, что я проснулся и долго мысленно твердил эти стихи:
На гривастых конях на косматых,На златых стременах, на разлатых,Едут братья, меньшой и старшой,Едут сутки, и двое, и трое,Видят в поле корыто простое,Наезжают – ан гроб да большой:Гроб глубокий, из дуба долбленный,С черной крышей, тяжелой, томленой,Вот и сдвинул ее Святогор,Лег, накрылся и шутит: "А впору!Помоги-ка, Илья, СвятогоруСнова выйти на Божий простор!"Обнял крышу Илья, усмехнулся,Во всю грузную печень надулся,Двинул срыву… Да нет, погоди!«Ты мечом!» – слышен голос из гроба,Он за меч, – загорается злоба,Занимается сердце в груди,Нет, и меч не берет! С виду рубит,Да не делает дела, а губит:Где ударит – там обруч готов,Нарастает железная скрепа:Не подняться из гробного склепаСвятогору во веки веков!Это писано мной в 16 году. Лезли мы в наше гробное корыто весело, пошучивая…
– В газетах опять: "Смерть пьянице Григорьеву!" – и дальше гораздо серьезнее: "Не время словам! Речь теперь идет уже не о диктатуре пролетариата, не о строительстве социализма, но уж о самых элементарных завоеваниях Октября… Крестьяне заявляют, что до последней капли будут биться за мировую революцию, но, с другой стороны, стало известно об их нападениях на советские поезда и об убийствах топорами и вилами лучших наших товарищей…"
Напечатан новый список расстрелянных – "в порядке проведения в жизнь красного террора" – и затем статейка:
"Весело и радостно в клубе имени товарища Троцкого. Большой зал бывшего Гарнизонного Собрания, где раньше ютилась свора генералов, сейчас переполнен красноармейцами. Особенно удачен был последний концерт. Сначала исполнен был "Интернационал", затем товарищ Кронкарди, вызывая интерес и удовольствие слушателей, подражал лаю собаки, визгу цыпленка, пению соловья и других животных, вплоть до пресловутой свиньи…"
"Визг" цыпленка и "пение соловья и прочих животных" – которые, оказывается, тоже все "вплоть" до свиньи поют, – этого, думаю, сам дьявол не сочинил бы. Почему только свинья "пресловутая" и перед подражанием ей исполняют "Интернационал"?
Конечно, вполне "заборная литература". Но ведь этим "забором", таким свинским и интернациональным, делается чуть не вся Россия, чуть не вся русская жизнь, чуть не все русское слово, и возможно ли будет когда-нибудь из-под этого забора выбраться? А потом – ведь эта заборная литература есть кровная родня чуть не всей "новой" русской литературе. Ведь уже давно стали печататься – и не где-нибудь, а в "толстых" журналах – такие, например, вещи:
Уж все цветы в саду поспели…Тот лен, из какого веревку сплели…Иду и колосья пшена разбираю…Вы об этой женщине не тужьте…А в этот час не хорошо везде ль?Царевну не надо в покои пустить…Я б описал, но хватит слов ли?Распад, разрушение слова, его сокровенного смысла, звука и веса идет в литературе уже давно.
– Вы домой? – говорю как-то писателю Осиповичу, прощаясь с ним на улице. Он отвечает:
– Отнюдь!
Как я ему растолкую, что так по-русски не говорят?
Не понимает, не чует:
– А как же надо сказать? по-вашему, отнюдь нет? Но какая разница?
Разницы он не понимает. Ему, конечно, простительно, он одессит. Простительно еще и потому, что в конце концов он скромно сознается в этом и обещает запомнить, что надо говорить "отнюдь нет". А какое невероятное количество теперь в литературе самоуверенных наглецов, мнящих себя страшными знатоками слова! Сколько поклонников старинного ("ядерного и сочного") народного языка, словечка в простоте не говорящих, изнуряющих своей архирусскостью!
Последнее (после всех интернациональных "исканий", то есть каких-то младотурецких подражаний всем западным образцам) начинает входить в большую моду. Сколько стихотворцев и прозаиков делают тошнотворным русский язык, беря драгоценные народные сказания, сказки, "словеса золотые" и бесстыдно выдавая их за свои, оскверняя их пересказом на свой лад и своими прибавками, роясь в областных словарях и составляя по ним какую-то похабнейшую в своем архируссизме смесь, на которой никто и никогда на Руси не говорил и которую даже читать невозможно! Как носились в московских и петербургских салонах с разными Клюевыми и Есениными, даже и одевавшимися под странников и добрых молодцев, распевавших в нос о "свечечках", и "речечках" или прикидывавшихся "разудалыми головушками"!