Дни между станциями
Шрифт:
Он отвез ее домой, уложил в кровать, через голову снял с нее халат. Заварил ей чаю и сидел и смотрел, как она его пьет. Она продолжала глядеть на его лицо – оно казалось ей обнаженным. Дополнительная синева дополнительного глаза тревожила ее. Чувствуя это и стесняясь, он опускал глаза. И тогда она снова смотрела в свою чашку.
Вечером он разделся и обнял ее – и только тогда, в темноте, начал говорить. Он говорил о годах, прошедших с тех пор, как они стали соседями, и о том, сколько раз видел, как Джейсон уезжает, и думал, не одиноко ли ей. Он признался ей – а она ему, – что избегал встречи, хотя никогда не понимал почему. Она стала для него загадкой, как и он для нее, оба томились каждый в своей комнате, приходили и уходили, невидимые друг другу. Но когда он увидел ее в толпе в «Синем тангенсе»,
Они чуть не опоздали, сказал он. Проведя два года в поисках знакомого лица, он смирился с мыслью, что такого лица не будет; и когда он смирился с этой мыслью, он начал полагаться на нее. Перестав бояться, что никогда не найдет такого лица, он начал бояться, что все же найдет. Его тайная жизнь стала безопасной и удобной, и когда он увидел ее, он сразу подумал, что она – кто-то, кто знает о нем больше, чем он сам. От этой мысли он похолодел, как после того фильма.
– Фильма? – сказала она.
И он рассказал ей о фильме – о том, что он выбежал из кинотеатра, увидев, как он понял позже, собственную мать и осознав, что фильм, как он понял немедленно, снял он сам. Итак, он знал, из фильма и из своих снов-воспоминаний, что он сын француженки, родился где-то во Франции, и что однажды ночью, когда он был совсем маленьким, его два брата-близнеца утонули. А брат его матери был голливудским кинопродюсером и ненавидел его по какой-то причине, которой ему никто не открыл. И враждебность дяди и ужас тети вынудили его уехать как можно скорее, что он и сделал. Она спросила его, пересматривал ли он фильм с тех пор. Он ответил: нет, но может посмотреть в любой момент, так как пленка у него; как-то раз он набрел на сундук с чьими-то пожитками и нашел под кипой книг и бумаг фильм в матовой металлической коробке. В тот день он думал уничтожить его, и с тех пор не прошло дня, чтобы он не подумал об этом, – но вместо этого лишь пялился на коробку на полке, словно на бесовскую игрушку, которая при малейшем прикосновении могла отбросить его на другой конец комнаты.
Тогда она рассказала ему про кошек. На рассвете она вытащила его из постели нагишом, и они уселись ждать у окна. При первом отблеске солнца в дальнем конце улицы показалась одна кошка, затем другая. Они мелькнули всего на мгновение, прежде чем исчезнуть за еще одним углом, в еще одном узком каньоне между двумя зданиями. Она рассказала ему, как в юности умела созывать их в полях, как они приходили стаями, ошарашенные и зачарованные. Мишель сказал: ты снова должна их позвать. Но это же было, когда я была молода, ответила Лорен, давным-давно.
Все это время он оставался у нее, приносил продукты, убирался в квартире. Он делал все, только не брал трубку, когда по утрам звонил телефон. Тогда, пока она погружалась в каждый разговор с Джейсоном, словно в мечты, Мишель тихонько выходил из квартиры и стоял в коридоре, уставившись на лестничные перила. Он стоял и ждал, стараясь не думать, пока, спустя время, дверь позади него не открывалась и она, договорив, не вставала в проеме. Она смотрела на него – он держал руки в карманах. Он выглядел куда моложе без повязки, и только его глаза всегда оставались старыми. Он не смотрел на нее, но взглядывал ей через плечо на трубку, которая уже вернулась на рычаг, и тогда, потупив взор, снова вступал в ее мир.
Последующие дни заполонила белая, зловещая тишина. Они наблюдали ее течение за окном, молча лежа у нее в постели. Песчаный дождь на время прекратился, недавние бури выскоблили город до ссадин – до белых пятен на бульваре Паулина, где ободрались краска со штукатуркой. Все окна были поцарапаны, на стеклах вытянулись вычурные паутинные узоры. Было тихо. По улицам не тарахтели автомобили, не считая немногочисленных автобусов да бульдозеров, разгребавших песчаные завалы. Лунные мостики, замеченные Мишелем по возвращении в Штаты, превратились в гладкие белые насыпи, и только местами еще виднелись перила. По вечерам люди веселились; в общем, жизнь шла своим чередом, но было не очевидно, является ли их спокойствие признаком мужества или вынужденной уступки. Небо все время было бело. Ветер медленно гнал клубы песка вдоль горизонта, словно облака. Теперь электричество включалось и выключалось постоянно. Люди не покупали продуктов, которые нужно было держать в холодильнике. Они носили наручные часы, потому что электрическим нельзя было доверять. Хозяева «Синего тангенса» теперь закрывали клуб четыре вечера в неделю. По пути в клуб и обратно Мишель видел целые улицы, заставленные брошенными машинами. Телевизоры невпопад моргали в темноте. Джейсон был в Европе; больше он не звонил.
Мишель приходил домой из клуба и заставал ее еще не спящей; если было электричество, у ее изголовья горела лампа, если нет – свеча. В постели она рискованно прикасалась к нему. Она проводила ладонями по его ногам, груди, животу, тянулась пальцами ниже, чтобы пощупать его, провести по нему туда-сюда одним пальцем. С того самого утра в Париже он оставался невинным. Он не знал, занимался ли любовью до того утра. Он не знал, бывали ли у него женщины в Париже, в Лос-Анджелесе – актрисы, или богема, или кликуши, встреченные в книжных лавках. Все прочие инстинкты вернулись к нему, когда он, не помня себя, очнулся в Париже, но стремление овладеть женщиной было понятно ему только с логической точки зрения. Желание не коснулось его напрямую, как коснулись голод и усталость. С того дня он ни разу не раздевался донага перед женщиной; его не устраивала такая уязвимость. Его не устраивала мысль о том, чтобы так много поставить на карту. Другими словами, он допускал вероятность, что у него никогда не было женщины. Другими словами, у человека, которым он сейчас являлся, вполне могло никогда и не быть женщины. Но теперь она так прикасалась к нему, удивляя саму себя, и он не только отзывался на ее прикосновения, но чувствовал, как сердце испускает темные зловещие чернила в его душу, словно каждый желудочек был щупальцем моллюска. Когда этот прилив подступал, он понимал, что способен почти на все.
Итак, дни заполонила черная, сочащаяся темнота – безумие, которое он вынужден был сдерживать, а оно грозилось извергнуться сперва из него, затем из их постели и вздуться на всю комнату, плескаясь в углах и напирая на окна. Он силился отвернуться от нее – ради нее же, не ради себя, – а она добивалась безумств; она изводила его руками, прижималась к нему, терлась грудью о его плечи, лаская его, пока кулаки его не белели – так сжимал он пружины под собой. Ей подумалось, что так она мстит Джейсону; тогда она вспомнила голос, заикавшийся у нее в утробе, и ей подумалось, что так она мстит Жюлю. Перед сном, когда закончилась тишина за окном, а с востока надвинулась первая из новых бурь, ей подумалось – причины было не понять, источник ее не вспомнить, – что так она мстит самому Мишелю.
Наутро они проснулись под черным небом. К полудню небо сменило цвет с черного на серый, затем сгустилось до коричневого, чтобы снова почернеть к закату. Первая буря длилась тридцать шесть часов; она пронеслась высоко над землей, всего лишь прошипев по крышам под далекий вой ветра. Буря утихла, полдень был неподвижен; к ночи налетела вторая. Она прошла ближе к земле, но, продлившись меньше первой, устроила жестокую бомбардировку – на следующее утро улицы превратились в песчаные просторы, у дверных проемов скопились покатые горки, а первые этажи почти похоронило. Мишель выглянул из окна спальни.
– Мне нужно в клуб, – сказал он.
– Сегодня в клубе никого не будет, – отозвалась Лорен.
– Все равно нужно сходить, – сказал он, – на всякий случай.
На лестнице с бульвара Паулина они наткнулись на такой крутой песчаный откос, что по нему было не спуститься, и им пришлось пойти в обход по одной из улиц, петлявших по склону. На заднем дворе клуба, рядом со служебным входом, дожидалась группа, записанная на вечер. Мишель сказал, что думает закрывать клуб. Вокалистка, блондинка с короткой стрижкой и кожаными браслетами на запястьях, запротестовала – они не могли себе позволить отказаться от такого важного концерта. Она попросила Мишеля подождать и хотя бы посмотреть, сколько придет народу. Мишель нехотя согласился – если придет разумное количество людей, он пустит группу на сцену. К закатному часу, когда песок на бульваре замерцал розовым светом и над океаном забрезжила синева, ни повара, ни бармена еще не было. Из офиса за сценой Мишелю видна была грозная черная туча на востоке, над пустыней перед Невадой. Мишель снова подумал, не закрыть ли клуб; он был уже уверен, что никто не придет. Прибрел один кассир. Лорен сидела в углу, отдыхая от приступов боли, взор ее блуждал за окном, как с ней часто случалось дома, в спальне. Иногда она крутила ручку радио, иногда за чем-нибудь вставала. В десять нас здесь уже не будет, сказал Мишель, если только не испортится погода, – тогда заночуем.