Дни моей жизни
Шрифт:
3 июня. Кашляю. Выступал вчера в Пушкинском клубе, который как будто для того и существует, чтобы доказать, что в эмиграции люди гниют и мельчают.
Был перед этим у Iona и Peter Opie. Мудрые люди, устроившие свою жизнь мудро и счастливо. Они вместе создали три фундаментальные книги — и с какой любовью, с каким гениальным терпением. Весь их дом сверху донизу — музей, изумительный музей детской книги и детской игрушки. Так как в их работе систематизация, классификация играет главную роль — в их огромном хозяйстве величайший порядок; тысячи папок, тысячи конвертов, тысячи экспонатов — распределены, как в музее. Он моложавый, с горячими глазами, она черноглазая, энергичная, приветливая, их жизнь — идеал супружества, супружеского сотрудничества. Дочь их тоже собирательница. Она собирает карты всего мира, и в ее комнате нет ни одной стены, которая не была бы увешана географическими картами. Ей задано: прочитать 13 классических книг: Диккенса, Теккерея и т. д. Каждую субботу в том месте, где живут эти счастливцы, в городке — распродажа книг, любая книга — 6 пенсов, они каждую субботу ходят на ловлю — и возвращаются с добычей. Вообще весь их громадный музей создан не деньгами, а энтузиазмом.
4 июня. Была Мура Будберг с какой-то Андрониковой — глухой и слепой. "Мне Анна Ахматова посвятила стихотворение "Тень"".
— Прочтите, пожалуйста.
— Не помню.
Вечером — у посла А.А.Солдатова. Обедали с ним, его женой и дочерью. Он человек большого образования, широкий, умница, рассказывал о приезде Юрия Гагарина в Лондон, о приеме у Королевы. Королева разрешила своей прислуге встретить Гагарина в Букингемском дворце. Вся лестница заполнена была людьми, кричавшими "ура". Жена посла, волжанка, очень любит Некрасова.
15 июня. Все же Англия сильно помешала мне работать. Целые два месяца выпали из жизни.
Был вчера у Маршака. Он написал рецензию на повесть "Один день", которую Твардовский все же хочет поместить в "Новом Мире" в августе. "После этой повести нельзя будет писать плохую беллетристику".
16 июня, суббота. У меня даже письма лежат неразобранные. Откуда-то появилась у меня на столе ужасная книга: Иванов-Разумник "Тюрьмы и ссылки" — страшный обвинительный акт против Сталина, Ежова и их подручных; поход против интеллигенции. Вся эта мразь хотела искоренить интеллигенцию, ненавидела всех самостоятельно думающих, не понимая, что интеллигенция сильнее их всех, ибо, если из миллиона ими замученных из их лап ускользнет один, этот один проклянет их на веки веков, и его приговор будет признан всем человечеством.
28 июня. Третьего дня был у Зинаиды Николаевны Пастернак. Она живет на веранде. Возле нее — колода карт. Полтора часа она говорила мне о своем положении: по ее словам, Пастернак, умирая, сказал: "как я рад, что ухожу из этого пошлого мира. Пошлятина не только здесь, но и там (за рубежом)". Перси смертью к нему пришли проститься его дети. З.Н. спросила: не хочешь ли ты увидеть Ольгу Всеволодовну. Он ответил: "Нет!"
Ей сказал: "Деньги у Лиды, она знает, как добыть их для тебя". Но вот Лида приехала сюда — и оказалось, что никаких денег у нее нет.
— Я совсем нищая! — говорила З.Н. — Когда в театре шли Борины переводы Шекспира, он весь доход от спектаклей клал на мою сберкнижку. У меня было 120 000 рублей. Но его болезнь стоила очень дорого: консилиумы профессоров, каждому по 500 рублей, — осталась у меня самая малость. Теперь 500 р. (то есть по старому 5 000) дал мне Литфонд, кроме того, Литфонд оставил меня на этой даче и не берет с меня арендной платы, но у меня нет пенсии, и продать нечего. Ольга, когда ее судили за спекуляцию, сказала: "У Пастернака было около 50 костюмов, и он поручил мне продать их". Все это бесстыжая ложь. У Пастернака был один костюм, который привез ему Сурков из Англии — от покойного отца-Пастернака, — и старые отцовские башмаки, тоже привезенные Сурковым. В костюме отца я положила его в гроб, а башмаки остались. Вот и всё. Когда арестовали Ольгу, пришли и ко мне — два молодых чекиста. Очень вежливых. Я дала им ключи от шкафов: "Посмотрите сами — ничего не осталось от вещей". Борис не интересовался одеждой, целые дни работал у себя наверху — вот я и осталась нишей; если истрачу последнюю копейку, обращусь к Федину, пусть даст мне 1 000 р., — и к вам обращусь. Хочу писать Хрущеву, но Лёня меня отговаривает. О моей пенсии хлопочет Литфонд, — но есть ли какие-нибудь результаты, не знаю. Узнайте, пожалуйста. И было бы очень хорошо, если бы вы, Твардовский, Вс. Иванов — обратились бы к правительству с просьбой — получить за границей всю (деньги) валюту, причитающуюся Пастернаку, и выдать ей взамен советскую пенсию.
"Проф. Тагер уже перед смертью Пастернака определил, что у него был годовалый, — (она так и сказала) рак легких. Как раз тогда начался, когда началась травля против него. Всем известно, что нервные потрясения влияют на развитие рака. Я не хочу покидать эту усадьбу, буду биться за нее всеми силами; ведь здесь может быть потом музей… Жаль, я больна (после инфаркта), не могу добраться до его могилы, но его могила для меня здесь…"
29 июня. Были у Лиды Копелевы, муж и жена. Оказывается, он, Копелев, достал для "Нового Мира" рассказ "Один день"{8}, который давал мне Твардовский.
Женя Пастернаке женой и сыном Петей, прелестным мальчиком 4-х лет. Они пришли сказать, что в воскресение Зинаида Ник. и он, Женя, едут на Истру к Эренбургу попросить у него совета по поводу денежных дел. Эренбург говорит: "Я член Комиссии по литературному наследству Пастернака, не имею права вмешиваться в его финансовые дела". Но он может составить умную и дельную бумагу, под которой охотно подпишемся мы все.
1 июля. Отовсюду мрачнейшие сведения об экономическом положении страны: 40 лет кричать, что страна идет к счастью — даже к блаженству, — и повести ее к голоду; утверждать, что вступаешь в соревнование с капиталистическими странами, и провалиться на первом же туре — да так, что приходится прекратить всякое соревнование…
У Федина очень хороши воспоминания о Горьком и окружавших его людях (Сологуб, Волынский, хирург Иван Иваныч и др.), но размышления о языке — сплошная вкусовщина, дилетантщина.
3 июля. У меня был Женя Пасернак (приходил 3 раза) и (голосом своего отца) сообщил мне, что он вместе с Зин. Ник. ездил к Эренбургу — Эренбург советует хлопотать не столько о заграничном гонораре Пастернака, сколько о пенсии З.Н., написал письмо к Никите Сергеевич, которое должны подписать я, Твардовский, Шостакович, Тихшов, Федин. Я подписал, но так трудно собирать подписи других, Женя хочет, чтобы их собрал я. Я взялся. И здесь меня выручила Клара. Она пойдет к Марьямову, к Федину, она сделает.
Читал Оренбурга в 6-й книжсе "Нового Мира". Все восхищаются. А мне показалось: совсем не умеет писать. Выручает его тема: трагическая тема о России попавшей в капкан. Но зачем чехарда имен, и всё на одной плоскости без рельефов: Даладье, Пастернак, Лиза Полонская? Рябит в глазах, и какие плохие стихи (его собственные) он цитирует в тексте{9}.
(Вклеено письмо. — Е. Ч.)
Дорогой Корней Иванович! Вашего адреса я не знаю
Надеюсь, что почтамт Вас найдет.
31.03.62.
Многоуважаемый Корней Иванович!
Разрешите от всей души поздравить Вас с 80-летием.
Дорогой Корней Иванович, многие не знают, что в прошедшую войну Вы потеряли сына. В первые дни войны я вместе с ним был в армии и хочу об этом Вам рассказать. Мне пришлось с ним переживать солдатскую жизнь в июле, августе и сентябре 1941 года.
Вначале я не знал, кто этот веселый, а вместе с тем серьезный молодой, симпатичный человек. Потом мне сказали, что это сын Корнея Чуковского.
Тогда пригляделся к нему внимательно и нашел много черт, схожих с отцом. Как сейчас помню, он был высокого роста, брюнет, лицом похож на Вас (я мог это сравнить, т. к. Вашу фотографию не раз видел в печати).
Помню, что у него был друг — такой крепышок, пониже ростом Вашего сына, студент IV курса, почти инженер по гидросооружениям. По-моему, к этой области имел отношение и Ваш сын, так как этим двум солдатам было поручено восстановить плотину в одной из деревень, где мы сооружали оборонительные укрепления. Они с этой задачей справились успешно. К нам приходили представители общественности деревни и объявили благодарность Вашему сыну и его товарищу.
В дальнейшем ходе военных событий нас разлучили. Мы были в одном взводе, а потом меня перевели в штаб батальона, и с тех пор я больше его не видел.
Все это происходило в 13 Ростокинской дивизии гор. Москвы (народное ополчение).
Всю войну я помнил о Вашем сыне, помню этого милого человека до сих пор. По демобилизации и приезду в Москву я разыскал телефон Вашей квартиры, позвонил, разговаривал с матерью, справлялся, не вернулся ли Ваш сын.
Но он не вернулся.
Память о нем у Вас в сердце, но поверьте, все, кто соприкасался с ним, а тем более ел из одного котелка, никогда его не забудут.
С уважением
Гор. Пенза, ул. Куйбышева, 45 а, кв. 11
Ершов Михаил Андреевич.
P.S. Может быть, есть что-нибудь нового в известиях о Вашем сыне. Буду очень признателен, если дадите ответ.
7 июля. В пять часов за мной зашел Всеволод Иванов, и мы поехали в моей машине в Барвиху к Ек. Павл. Пешковой, в ее новую (построенную после пожара) дачу. Я захватил с собой папку о Зин. Ник. Пастернак. Дача отличная, в тысячу раз лучше старой, двухэтажная. На кухне пять или шесть старух, готовящих пышный ужин. В гостиной Толстая, Федин, Леонов с женой, академик П.Л.Капица, его жена и Мария Игнатьевна, ради которой мы и собрались здесь. Я сейчас же схватил папку — Капица подписался с удовольствием, Всеволод тоже. Федин морщился ("Мы и без того хлопочем о ней"), но — подписался. Дал подпись и Леонов. Пошли ужинать, а я побежал с детьми на берег реки. Было пасмурно — и вдруг глянуло солнце. Поразительно красивы дети Марфы — внуки Берии. Старшая девочка — лучистые глаза, нежнейший цвет лица, стройная, белотелая — не только красивая, но прекрасная, брат ее — ей под стать, и тут же простенькая Катя с косичками, дочь Дарьи, и рыжий Макс, упорный, начитанный, сильный. Мы помчались по песчаному берегу, сначала упражнялись — кто дальше прыгнет, потом на одной ноге, потом стали загадывать загадки.