Дни поздней осени
Шрифт:
— Подойди, подойди, пожалуйста.
Я присела к нему на диван. Он схватил меня за руку и стал говорить с жаром:
— Ты помнишь, как хорошо это было! Как хорошо! Глаза его блуждали, он бредил.
— Что ж ты меня разлюбила? Что ж ты меня разлюбила? Как мне жить, как мне жить теперь?
Я гладила его руку и говорила:
— Успокойтесь.
— Кончена жизнь, — сказал он.
— Вам нужно поесть, — сказала я, — вот курица.
— Сердце болит, — сказал он. — Ты меня разлюбила. — А глаза все блуждали.
— Нет, — пробормотала я, — не разлюбила.
—
— Нет, нет, не разлюбила, — сказала я. — Вам показалось.
— Почему ты называешь меня на «вы»? Ты обманываешь, ты разлюбила меня. Я один, я один на свете.
И он заплакал. Я наклонилась к нему, руками обхватила его голову и сказала:
— Успокойтесь. Вам нужно поесть.
— Зачем... — говорил он, — зачем ты называешь меня на «вы»... Я так люблю тебя, жить не могу...
Эта сцена потрясла меня. Теперь я чувствовала, что не могу так просто оставить этого человека.
И он успокоился, заснул почти у меня на руках.
— Где ты была? — спросила мама. — К тебе Дима пришел.
Дима сидел на «еловой» террасе и читал книгу.
— Я принес тебе Гамсуна, — сказал он.
Он и раньше говорил про этого писателя, восхищался, пересказывал эпизоды.
— Спасибо, — сказала я.
— Начни с «Пана», это полегче.
— Ты говоришь со мной как с первоклассницей.
— Первоклассницы не читают Гамсуна.
Дима собрался уходить. Гамсун, конечно, был только предлог. Я посчитала своим долгом задержать Диму:
— Как папа?
— Надеется на лучшее.
— А ты не надеешься?
— Я ко всему привык.
— Ты говоришь как человек, потерпевший крушение.
Дима неопределенно махнул рукой:
— Я не уверен, что папа устроится на работу.
— Но дедушка обещал!
— Посмотрим, — сказал Дима.
...К вечеру снова сумела выбраться к Алексею.
— Маша, — произнес он слабым голосом, — хорошо, что вы пришли.
Он сам принял аспирин и лежал теперь в совершенно мокрой рубашке, укрывшись старым пальто.
— Вытритесь полотенцем, — сказала я.
— Сколько вам лет? — спросил он.
— Скоро будет шестнадцать.
— Немного, немного...
Я заставила его поесть.
— Вы меня балуете, — сказал он, — я ведь привык один.
Немного погодя спросил:
— Так вы на соседней даче? Ее отсюда не видно. Станет получше, пойду на речку.
— Вам нужно лежать, — сказала я.
— Спасибо, Маша, спасибо, — проговорил он тихо.
0.30. Устала сегодня. Так много было всего, и писать пришлось много. Ты видишь, мой дорогой дневник, это случилось. Роман есть с таким названием: «Что-то случилось», но я не читала. В моих руках сохранилось ощущение тяжелой его головы и мокрых щек, когда их гладила. Он был как ребенок. Больные ведь все как дети. Даже папа, когда болеет, капризничает, требует внимания. Он странный и, кажется, несчастливый. Как теперь быть? На Черной даче быть подолгу я не могу, заметят. Проще всего рассказать домашним. Так, мол, и так, больной человек. Но с какой стати именно ты должна с ним возиться, спросят меня. Да, так и спросят. Они и представить не могут, что я способна чем-то заняться сама, не только по их указке. Мне сразу дадут понять, что неприлично ухаживать за одиноким мужчиной. Ну разве однажды позволят зайти. К больному приставят тетю Тусю. Она закормит его бульонами и «педагогическими» беседами, поставит на ноги и целый год будет вещать о своем подвиге. Так и случится, если я расскажу.
Быстрее спать. Завтра поездка с мамой в Москву на примерку. Мне шьют костюм. Спокойной ночи!
23 июня. Суббота
Костюм ничего. Даже хорош. Но до костюма ли мне теперь. Прошлись по Новому Арбату. Тут иностранцев полно. Меня поразил один англичанин с волосами до пояса, в фиолетовой блузе и розовых брюках. Просто клоун. А взгляд вовсе не глупый, мне даже кивнул, улыбнулся.
Домой зашли. Я тут решилась на отчаянный шаг, стащила из гардероба комплект постельного белья. Запихала его кое-как в сумку, благо сумку взяла большую и мама не заметила. Еще прихватила мыло из бесконечных запасов, зубную щетку.
Мама предложила пойти в кино, но я сказала, что голова болит. На дачу успели к обеду. Тут уж и дедушка с тетей Тусей за столом сидели. Дедушка сказал, что скоро приедет историк из Амстердама, возможно, удастся затащить его на дачу. Конечно, посмотреть интересно, голландцев я еще не видела. В моем представлении они все плотные, коренастые, с большими красными носами.
После обеда сказала, что пойду прогуляюсь. Мама покосилась недовольно, она, конечно, считала, что я должна остаться с дедушкой.
Сразу нырнула в лазейку. У Алексея по-прежнему жар. Схватил за руку и стал говорить:
— Ты помнишь, как это было в Эльве? Счастливое время. И ты любила меня. Я много тогда написал, мне хорошо работалось. А ты собирала грибы. Найдешь подосиновик и вскрикнешь от радости. Палочкой шарила под кустом. Да, я это помню. А купание вечером? Вода как парное молоко. Что ж ты молчишь? Нет, я тебя не виню. Ты просто меня разлюбила. Только прошу, не молчи, не молчи...
Но что я могла сказать? Он принимал меня за другую, и я не знала, что нужно сказать. Я только гладила его руку.
Потом он уснул. Я положила белье на видное место и тихо вышла.
Ночь, сейчас ночь. Интересно, что будет сниться. Давно не снился Панков. Мы с ним с первого класса учимся, так вот он и снится мне с первого класса. Никогда не была в него влюблена. Просто нравилось смотреть на его широкие плечи, а он всегда сидит впереди. Виталик удивительно чистый и тихий. От него веет домашним теплом, с ним спокойно.. Человек он весьма заурядный, но гармоничный. Все нервные, дерганые. И почему мне снится Виталик? Просто загадка.