Дни в Бирме
Шрифт:
Флори тем временем выгнал из дома Ма Хла Мэй.
Гнусное дело! Повод у него нашелся – она украла и заложила китайцу Ли Ейку золотой портсигар. Но все, все в доме знали, что это из-за «крашеной английки», как называла Элизабет Ма Хла Мэй.
Сначала она держалась без истерики. Молча стояла, когда он выписывал ей чек, по которому она у того же Ли Ейка или индийского менялы получит сотню рупий, молча выслушала о своей отставке. Стыд жег Флори, он не мог поднять глаз, а когда за ней приехала телега, спрятался в спальне, дожидаясь конца этой муки.
Вот уж колеса скрипнули по песку, вот уже хрипло гикнул возница, но вдруг все зазвенело от кошмарных истошных воплей. Флори выскочил. У ворот
– В чем дело? – поморщился он.
Оказалось, Ма Хла Мэй и Ма И не поделили пряжку для волос. Оставив предмет раздора одной даме, Флори возместил другой ее утрату парой рупий. Телега наконец тронулась, увозя Ма Хла Мэй, угрюмо и прямо сидевшую между двух высоких корзин, с котенком на коленях. С котенком, которого он подарил ей всего два месяца назад.
Ко Сла, когда заветная мечта о выдворении Ма Хла Мэй сбылась, нисколько не повеселел; узнав же про намерение хозяина остаться в городке и почтить приезжающего к белым священника, нахмурился еще больше. В воскресенье к подножью алтаря собралось двенадцать благочестивых персон (включая мистера Франциска, мистера Самуила и шестерых крещеных аборигенов), и миссис Лакерстин на крошечной сипевшей фисгармонии заиграла «Пребудь во Мне». Впервые за последние десять лет Флори очутился в церкви не на похоронах. А крайне смутно представлявший таинства ритуалов «английской пагоды» Ко Сла, как всякий холостяцкий слуга, воспринял этот респектабельный поход с глубочайшей интуитивной ненавистью.
– Быть беде! – мрачно вещал он у сараев. – Я все вижу! Наш-то последнюю неделю совсем другой стал – за день курит всего полпачки, джин перед завтраком не пьет, вечером снова бреется (думает, глупый, я не знаю!) и еще полдюжины рубашек шелковых заказал! Я уж молчу, что сто раз на меня «схотиной сёртовой» ругался, чтобы, мол, вовремя ему эти рубахи. Ох, горе-то! Месяца три от силы, и прощай мир да лад!
– Жениться, что ль, собрался? – спросил Ба Пи.
– Как пить дать. Коли белый стал в свою пагоду ходить, это уж точно – жди конца.
– Я у многих белых служил, – отозвался старый Сэмми. – Хуже всех был сахиб полковник Вимпол. Ему как банан пережаришь, он велит ординарцу нагнуть тебя, а сам со всей мочи ногой колотит тебе в зад. А как напьется, станет прямо по хижине твоей палить. Но лучше у сахиба полковника Вимпола целый год, чем неделю у мэм-сахиб, что тебя в кухне учит-учит. Если хозяин женится, я в тот же день сбегу.
– А мне никак, мы с ним пятнадцать лет уже. Только я знаю, как она тут будет, белая женщина. Будет жучить за каждую пылинку и, чуть в жару приляжешь, звонить, чтобы ей чай несли, и нос совать во всякую кастрюльку, и вопить из-за тараканов в помойном баке. Сдается мне, белые женщины и не спят вовсе – вечно думают, чем бы слуг изводить.
– У них еще такие книжечки, – подхватил Сэмми, – куда они все пишут, что на базаре куплено: за это две аны, за это – полторы. Ни пайсы [20] не дадут человеку заработать! На луковку возьмешь, а пилят больше, чем сахиб за пропажу пяти рупий.
– Будто я не знаю? – тяжко вздохнул Ко Сла. – Эта будет еще похуже Ма Хла Мэй. Женщины!
Эхом вздохнули и остальные, в том числе Ма Пу и Ма И, отнюдь не принявшие последний возглас на счет женщин вообще, поскольку англичанки виделись здесь особым племенем, не совсем даже человеческим и столь ужасным, что их воцарение мигом распугивало самых верных слуг.
20
Пайса – самая мелкая монета, 1/64 рупии.
10
Тревоги К° Сла были, однако, преждевременны. На десятый день общения с Элизабет Флори едва ли стал ей ближе, чем в день знакомства.
Случилось так, что это время он был при ней фактически единолично, ибо почти все белые разъехались по джунглям. Флори тоже абсолютно не имел права болтаться в городе – добыча древесины на его участке сильно затормозилась, и неопытный заместитель (полукровка, англо-индус) слал ежедневные отчаянные письма с перечислением бедствий: один из слонов заболел! мотор дрезины на узкоколейке, доставлявшей бревна к реке, сгорел! пятнадцать грузчиков разбежались! И все же, ссылаясь на лихорадку, Флори тянул, не в силах уехать от Элизабет, упорно надеясь вернуть чарующую теплоту их первой встречи.
Да, встречались они с утра и каждый вечер вдвоем играли в теннис (у миссис Лакерстин как раз разболелась нога, а мистера Лакерстина донимала больная печень, что вынуждало супругов безвылазно сидеть в салоне клуба, утешаясь сплетнями и бриджем). Они подолгу бывали вместе, часто наедине, болтали вроде бы свободно, без конца обсуждая бесконечную ерунду, но Флори не покидала скованность; ни разу не удалось забыть о своей меченой щеке.
Дважды в день скоблившийся подбородок горел, организм изнывал без невозможных в присутствии девушки виски и сигарет. Желанная задушевность не приближалась.
Почему-то не удавалось нормально поговорить. Просто поговорить! Звучит тускло, но означает так много! Если полжизни жил в жестоком одиночестве, среди тех, кого возмутил бы любой твой искренний отклик на что угодно, жажда общения становится первейшим из всех желаний. Однако же не выходило. Фатальным образом беседы их бренчали все тем же: грампластинки, собаки, теннис – пошлая клубная трескотня. Словно Элизабет и не хотелось говорить о чем-либо другом. Стоило Флори коснуться темы мало-мальски интересной, щебет ее сменялся уклончивой сухостью, в голосе слышалось «не буду с тобой играть!». Ее литературный вкус, обнаружившись, ужаснул. Правда, Флори напоминал себе, что это еще дитя, к тому же разве не питала эту душу атмосфера парижских платанов, белого вина, бесед о Прусте? Скоро она несомненно поймет и несомненно отзовется, надо лишь заслужить ее доверие.
Конечно, такта Флори не хватало. Замкнутый книгочей, он лучше понимал идеи, чем окружающих. И при всей пустоте их разговоров стал порой раздражать Элизабет; не столько даже тем или иным суждением, сколько своим смущавшим ее тоном. Между ними возникла напряженность, не очень внятная, но часто доводившая почти до ссоры. Когда один человек знает страну, а некто только приезжает, первый, естественно, становится гидом и толкователем; Элизабет осматривалась в Бирме – Флори показывал, переводил и объяснял. Стиль пояснений и вызывал в туристке внутренний протест. Рассказывая о «туземцах», гид, например, всегда держал их сторону, хвалил их обычаи и нравы, позволял себе даже сравнивать местных с англичанами, причем опять-таки в их пользу. Это задевало. Пусть они экзотичны, любопытны, но все-таки относятся к «низшим» народам, неразвитым и темнокожим. Позиция гида отличалась какой-то чрезмерной терпимостью. Однако Флори не уловил, чем постоянно нервировал Элизабет. Он так старался развернуть перед ней Бирму во всей прелести, так боялся увидеть надменный стеклянный взгляд мэм-сахиб! Забыл, что большинству людей в чужой стране уютно лишь с ощущением презрительного превосходства над коренными жителями.