Дни. Россия в революции 1917
Шрифт:
И раздалось, может быть, в последний раз в Москве:
Боже, царя храни…Никогда эта молитва не имела такого глубокого смысла…
Предпоследние дни «конституции» (Продолжение)
(Год – 1917. Месяцы – январь, февраль. Чисел не помню)
Я получил в Киеве тревожную телеграмму Шингарева: он просил меня немедленно вернуться в Петроград.
Кажется, я приехал 8 января. В этот же день вечером Шингарев пришел ко мне.
– В чем дело, Андрей Иванович?
– Да вот плохо. Положение ухудшается с каждым днем… Мы идем к пропасти… Революция –
– Надо дотянуть…
– Но как? Зашло так далеко, пропущены все сроки, я боюсь, что если наша безумная власть даже пойдет на уступки, если даже будет составлено правительство из этих самых людей доверия, то это не удовлетворит… Настроение уже перемахнуло через нашу голову, оно уже левей прогрессивного блока… Придется считаться с этим… Мы уже не удовлетворим… Уже не сможем удержать… Страна уже слушает тех, кто левей, а не нас… Поздно…
– Чтобы додержаться, придется взять разгон… Знаете, на яхте… когда идешь, скажем, левым галсом, перед поворотом на правый галс надо взять еще левей, чтобы забрать ход… Если наступление будет удачно, мы сделаем поворот и пойдем правым галсом… Чтобы иметь возможность сделать этот поворот, надо забрать ход. Для этого, если власть на нас свалится, придется искать поддержки расширением прогрессивного блока налево…
– Как вы себе это представляете?
– Я бы позвал Керенского [75].
– Керенского? В качестве кого?
– В качестве министра юстиции, допустим… Сейчас пост этот не имеет никакого значения, но надо вырвать у революции ее главарей… Из них Керенский – все же единственный… Гораздо выгоднее иметь его с собой, чем против себя… Но ведь это только гадание на кофейной гуще… Реально ведь никаких нет признаков, что правительство собирается, говоря попросту, позвать нас?
– Реально – никаких… Но напуганы все сильно… Там большое смятение… Надо быть ко всему готовым.
– Ко мне пришел один офицер.
– Зная вас, я хочу вас предупредить.
– О чем?
– О настроении петроградского гарнизона… Вы не смотрите на то, что на каждой площади и улице они «печатают» на снегу… С этой стороны за них взялись… Но этим их не переделаешь… Вы знаете, что это за публика? Это маменькины сынки!.. Это – все те, кто бесконечно уклонялись под всякими предлогами и всякими средствами… Им все равно, лишь бы не идти на войну… Поэтому вести среди них революционную пропаганду – одно удовольствие… Они готовы к восприятию всякой идеи, если за ней стоит мир. А кроме того, и объективные причины есть для неудовольствия. Люди страшно скучены. Койки помещаются в три ряда, одна над другой, как в вагоне третьего класса. А ведь все они имеют удобные квартиры здесь. И вот беснуются. Пойдет к себе домой и приходит совершенно красный. Для чего их тут держат? Это самый опасный элемент. Чуть что – они взбунтуются. Вот помяните мое слово. Гнать их надо отсюда как можно скорей.
Был морозный, ясный день… Едучи в Думу, я действительно чуть ли не на каждой улице видел эти печатающие шеренги. Под руководством унтер-офицеров они маршировали взад и вперед, приладонивая снег деревянными, автоматическими движениями.
Теперь я смотрел на них с иным чувством. И вспомнилось мне, как еще в 1915 году жаловались мне на одну дивизию, набранную в Петрограде. Ее иначе не называли, как «С.-Петербургское беговое общество». Куда ни пошлют ее в бой, она непременно убежит.
Я не помню хорошенько, когда это было. Кажется, в конце января. Где? Тоже не помню… Где-то на Песках. Это была большая комната. Тут были все. Во-первых, члены бюро прогрессивного блока и другие видные члены Думы: Милюков, Шингарев, Ефремов [76], кажется, Львов, Шидловский, кажется, Некрасов [77]… Кроме того, были деятели Земгора. Был и Гучков [78], кажется, князь Львов, Д. Щепкин [79] и еще разные, которых я знал и не знал.
Сначала разговаривали – «так», потом сели за стол… Чувствовалось что-то необычайное, что-то таинственное и важное. Разговор начался на ту тему, что положение ухудшается с каждым днем и что так дальше нельзя… Что что-то надо сделать… Необходимо сейчас же… Необходимо иметь смелость, чтобы принять большие решения… серьезные шаги…
Но гора родила мышь… Так никто не решился сказать… Что они хотели? Что думали предложить?
Я не понял в точности… Но можно было догадываться… Может быть, инициаторы хотели говорить о перевороте сверху, чтобы не было переворота снизу. А может быть, что-нибудь совсем другое.
Во всяком случае – не решились… И, поговорив, разъехались… У меня было смутное ощущение, что грозное близко… А эти попытки отбить это огромное – были жалки… Бессилие людей, меня окружавших, и свое собственное в первый раз заглянуло мне в глаза. И был этот взгляд презрителен и страшен…
Н. сказал мне, что он хотел бы поговорить со мной наедине, доверительно… Я пригласил его к себе.
Он пришел. У него на моложавом лице всегда были большие розовые пятна – не знаю, от чахотки или от здоровья.
Он начал издалека и, так сказать, `a mоts соuvеrts [20] … Но я его понял. Он зондировал меня насчет того, о чем воробьи чирикали за кофе в каждой гостиной, – то есть о дворцовом перевороте… Я знал, что бесформенный план существует, но не знал ни участников, ни подробностей. Впрочем, слышал я о так называемом «морском» плане. План этот состоял в том, чтобы пригласить государыню на броненосец под каким-нибудь предлогом и увезти ее в Англию как будто по ее собственному желанию. По другой версии – уехать должен был и государь, а наследник должен был быть объявлен императором. Я считал все эти разговоры болтовней.
20
Намеками (фр.).
Н. говорил о том, что государственный корабль в опасности и, можно сказать, гибнет и что поэтому требуются особые, исключительные меры для спасения экипажа и драгоценного груза.
– Если бы вам были предложены такие исключительные из ряда вон выходящие меры для спасения экипажа и груза, а ведь вместе они составляют русский народ, – пошли бы вы на эти совершенно не вмещающиеся в обыденные рамки, совершенно экстренные меры, пошли бы вы на них для спасения родины [80]?
Я ответил не сразу, потому что понял сразу. Мне вдруг вспомнилось, как однажды Столыпин произнес свою знаменитую фразу: «Никто не может отнять у русского государя священное право и обязанность спасать в дни тяжелых испытаний богом врученную ему державу»… Я вспомнил, как бешено обрушились на Столыпина тогда кадеты за эту «неконституционную фразу». Теперь они же, кадеты, или один из них, предлагают для спасения этой же державы меры, настолько менее конституционные сравнительно с третьим июня, насколько шлюпка меньше броненосца.