До самой смерти

Оз Амос

На всем пути тянулось зловоние замшелых деревень. Сладковатый запах конской падали либо смрад людских трупов, гниющих в поле. А сверху нависали низкие, плотные небеса, серый цвет которых, как бы сгущаясь, переходил в черный

В этой тлетворной вселенной даже перезвон далеких колоколов отзывался эхом рыданий. Одинокие птицы, что пока еще здесь оставались, недвижно застыли на кончиках мокрых веток, словно мертвое царство мало-помалу поглощало и их.

Пересекали поросшее травой кладбище, попирая ногами осевшие надгробные плиты, изъеденные мхом и лишаем, объятые этой тяжелой землей. В изголовьях плит стояли покосившиеся грубые кресты — две горбатых доски, сбитые деревянным гвоздем От легкого прикосновения эти трухлявые кресты разлетались в пыль.

На привале

у колодцев, случалось, черпающий воду различал в глубине сруба некую стихию, которая отнюдь не вода.

Далеко-далеко, на склонах крутых гор, в разрывах тумана, можно было различить на миг размытые очертания каменных крепостей. То были монастыри еретиков, а быть может, остатки древних укреплений, павших еще до прихода в мир Живой Веры. Да внизу, петляя в ущельях, река и ее притоки пенились в гневе и ярости, будто и они изо всех сил тщатся убежать отсюда в места иные.

С сумерками воцарялось зловещее, свирепое одиночество, власть невероятных, необузданных сил. В зарослях выл дикий кот, кричала лесная птица. Края эти постепенно приходили в запустение, словно покрытые ржавчиной, которая, пожирая все, приближала их смертный час.

И случилось так, что Иерусалим уже не виделся желанной целью, ареной славных подвигов. Произошла перемена. И был среди них человек, который, испытав внутреннее просветление, начинал понимать, что Иерусалим, столь вожделенный, — вовсе не город, а последняя связь с жизнью на грани агонии.

9

Эта глава Клодовой хроники явно свидетельствует о мощи губительных сил, которые, без сомнения, были следствием тайного присутствия зла, гнездившегося в рядах крестоносцев. Не довольствовались более наружной стражей и каждую ночь выставляли также внутренний караул. Кое-кому из рыцарей приказано было подслушивать тайно. Другие же рыцари приставлены были к первым, чтобы следить за ними. Клод — Кривое Плечо властен был отдалить от сеньора злых, по его разумению, и приблизить угодных ему. Интриги, наговоры, лукавые замыслы плелись повсеместно. Клод, подобно болотным растениям, вздымался и цвел удушающих миазмов подозрений и мертвящего ужаса. Но и он сам был отравлен омерзительным страхом.

Клод писал:

"Чужак затесался в наш стан. Каждую ночь обращаемся все мы к Спасителю, а один среди нас взывает лживо, он-то и враг Спасителю. Однажды ночью, в третью стражу, чья-то невидимая рука загасила все костры, и но тьме закричал кто-то, да на таком наречье, что никак не походит на язык христианский. Враг Христов скрывается среди нас, волк среди Божьего стада. Рука, загасившая в ночи все костры, наводит смерть на наших коней, гибнущих один за другим в страшных мученьях от неведомой в родных краях болезни. Крестьяне, заранее предупрежденные о нашем приближении, прячут в лесах провизию, женщин и лошадей. Евреи, как по волшебству, узнают о нашем приходе, и земля эта, столь враждебная к нам, укрывает их. Зло коренится среди нас. Один из нас — чужой. Он послан, дабы предать всех нас силам скверны. Смилуйся. Боже, над нами, подай нам знаменье, прежде чем все мы погибнем. И душа, и тело. Не во Твое ли имя. Господи, идем мы дорогой мук и страданий, не к Твоему ли Граду путь держим, и если не достигнем его, то где же конец пути нашего?

Люди пали духом в страхе перед кознями, угнездившимися среди нас, в разных углах нашего стана нашлись и такие, кто хотел повернуть коней и воротиться домой с пустыми руками. Вот и господин мой, Гийом де Торон, скачет весь день в одиночестве впереди колонны и не оглядывается назад, будто все равно ему. следуют за ним его люди или нет, будто он один идет в Иерусалим. Три дня назад, поутру выстроил сеньор всех в ряд — рыцарей, слуг, женщин и всяких бродяг, приставших к походу, — обошел весь строй, всматриваясь в каждого сверлящим взглядом. И вдруг приказал, чтобы еврей — кто бы он ни был — немедля пал на колени, сию же минуту, на этом месте! Потом, в полнейшем молчании, повернулся к людям спиной и медленно, словно больной, взобрался на свою кобылу. Назавтра, с рассветом, одна из женщин была

найдена с перерезанным горлом, и крест, который она носила на шее. был воткнут у нее в грудь. Я сам закрыл ей глаза, извлек крест из плоти и даже не отер с него кровь. О Господи, куда ведешь Ты стадо Свое, и что станется с нами завтра и послезавтра?"

Еще из записей Клода — Кривое Плечо, сделанных в духе смирения, кротости и безоговорочного приятия строгого приговора:

"Нынче поутру призвал меня сеньор следовать за ним. Оказавшись по ту сторону холма, где никто нас не видел и не слышал, спросил меня мой господин

"Клод, ведь ты знаешь, так почему же ты молчишь?" А я поклялся именем Христа, а также именем покойной сестры моего господина, той, что была супругой отца моего, прежде чем взял он и жены мою мать, — я поклялся, что не знаю. И потому боюсь я ужасно. Тогда продолжал господин мой голосом, воспоминание о котором разрывает мне сердце любвью и ужасом; "Клод, разве ты. Клод?"

Я заношу слова, с которыми взывал к Богу день-деньской: "Боже, узри нас, погибаем все мы во зле. пошли нам избавление. Ты. Всеслышащий и Всемогущий. Велики грехи наши, но превыше их милосердие Твое. Не к Тебе ли, Господи, идем мы и днем и ночью?"

Блажен, кто вложил в молитву всю душу свою, и пусть из бездны воззвал он — есть Тот, кто слышит его.

Спустя несколько дней, когда поход, обходя стены Тортоны, двигался на восток, прекратился падеж коней и даже холода отпустили. У крестьян было отобрано много лошадей, — их приспособили к верховой езде, пока не подвернутся лучшие. В одной деревне удалось кельтским братьям разнюхать большие запасы провианта: фураж, сыры, рожь — все в одном погребе, обшлось почти без пролития крови. В дороге попались нам два погонщика мулов с поклажей вина, и несколько дней веселило вино наши души. А еще повстречался нам бродячий монах, который окропил нас святой водой и обновил благословение церкви.

Похоже, что в судьбе нашей начались перемены к лучшему. Не жалели мы молитв и благодарственных слов. А зимние дожди не только задерживались, но даже как будто и отдалялись: четыре дня щедрое солнце изливало на нас свою благодать. Сеньор раздал всем серебряные монеты. В часы утренних переходов вновь слышалось пенье, и Андреас Альварес, играя на свирели, извлекал из нее удивительные звуки. Тем временем приближались мы постепенно к местам, где селились евреи…"

10

"… Приближались мы к местам, где селились евреи, и дни наши стали светлее. Иной дух царил в лагере: строже стал порядок, появились и расторопность, и изворотливость, пожары, нами же раздутые, воспламенили души, охотничья страсть всколыхнула дремавшие чувства".

На большое не замахивались. Евреев-горожан оставили отрядам посильнее. Сеньор Гийом де Горон двигался по заброшенным провинциям, подчищая окраины — евреев глухой деревушки, трактирщиков или тех, чья мельница притаилась в низовьях реки. Попадались ему в руки горстки евреев-беженцев или скитальцев. Но, однако, не уклонился поход от пути своего на Восток, не рыскал по сторонам в погоне за беглецами, учуя добычу. Пролагали они единую борозду, прямую и длинную, хоть и не слишком широкую. Не задерживались и назад не оглядывались — увидеть, что сделано, а что осталось. Суровую сдержанность навязал сеньор своим людям, отвергая разнузданные убийства. Нечего и говорить, что избегали разбоя, но даже радость и предвкушении грабежа запретил сеньор, и эта схороненная радость тлела в душах.

Клод в своих записках упоминает об одной еврейской женщине, с виду сущая волчица, которая вместе с младенцем была вытащена из стога, служившего ей укрытием. Она ощерила пасть, и обнажались клыки ее, белые и острые, не походившие на человечьи зубы. Потом зашипела угрозно, будто собиралась ужалить или изрыгнуть яд. Ее грудь вздымалась и опускалась под коричневым платьем; такое бурное волнение знавал Клод и прежде, наблюдая безумье плотских наслаждений, а также у женщин, которым в видениях открылся святой, повелевший им взойти на костер.