Дочь Галилея
Шрифт:
«Мужи Галилейские! Что вы стоите и смотрите на небо?“1
Начав свою проповедь с такого выпада, Каччини немедленно перешел к библейскому тексту, читавшемуся в последнее воскресенье рождественского поста - это как раз был фрагмент из Книги Иисуса Навина, включавший повеление: «Стой, солнце!» - первоначально вызвавшее у мадам Кристины сомнения. Каччини завершил свою речь, заклеймив Галилея и его последователей, а также всех математиков в целом как людей, «практикующих дьявольские искусства… врагов истинной веры».
Язвительность его языка вызвала упреки в адрес Каччини, а руководители ордена принесли Галилею письменные извинения за нападки своего чересчур рьяного проповедника. Но вскоре другой флорентийский доминиканец, Николо Лорини, ставший обладателем экземпляра теперь уже
На протяжении весны и лета 1615 г. ученый перенес еще несколько приступов болезни, лишавшей его работоспособности, - вероятно, недуг усиливался из-за тревоги, вызванной пониманием того, какие силы ополчились против него. Галилей начал подозревать, что стал жертвой настоящего заговора. Прикованный к постели, он переработал частное письмо к Кастелли в более пространный трактат, снабженный серьезной и развернутой аргументацией, и отослал его самой мадам Кристине. (Поскольку ни один печатник не брался опубликовать «Письмо к великой герцогине Кристине» вплоть до 1636 г., когда оно было впервые издано в Страсбурге, итальянские читатели располагали только рукописными копиями.)
Галилей начал письмо так:
«Несколько лет назад, как это хорошо известно Вашему Светлейшему Высочеству, я обнаружил на небе многие объекты, которые не были видимы никем ранее, до нашего времени. Новизна сих явлений, равно как и некоторые последствия, вытекающие из их существования, пришли в несогласие с представлениями физики, широко принятыми в кругах философов, и это настроило против меня немалое количество профессоров - словно это я, собственными руками, поместил данные объекты на небо, чтобы расстроить порядок Природы и опровергнуть науки. Кажется, мои оппоненты забыли, что расширение известных нам истин стимулирует исследования, укрепляет науку и способствует росту искусств, а вовсе не ведет к их преуменьшению или разрушению.
Проявляя гораздо большее пристрастие к собственным мнениям, нежели к истине, сии ученые мужи… бросают мне многочисленные вызовы и публикуют множество писаний, заполненных бессильными аргументами, но они совершают тяжкую ошибку, уснащая их цитатами из различных мест Библии, которые сами они не сумели правильно понять и которые совершенно не подходят к их аргументации»[27].
Несмотря на то, что Галилей направил все эти рассуждения и комментарии самой мадам Кристине, он не рискнул обвинить ее в несправедливости, опасаясь, что она может расценить подобные выпады с его стороны как дерзость или оскорбление. Он приберегал яд для других оппонентов, использовавших библейские цитаты, понять которые они были не способны, для осуждения гениальной теории Коперника, с которой они были знакомы лишь понаслышке. Галилей опирался на мнение св. Августина, рекомендовавшего проявлять умеренность в набожности и осторожность в суждениях о сложных предметах, указывая, в частности, на то, что следует избегать осуждения гипотез, «потому что в будущем истина может оказаться вовсе не противоречащей священным книгам как Ветхого, так и Нового Завета». В качестве комментария к своему пятидесятистраничному письму Галилей сделал сноски на все богословские труды, с которыми он ознакомился при построении собственных рассуждений по поводу использования библейских цитат в отношении науки, - он взывал к авторитету св. Августина, Тертуллиана, св. Иеронима, св. Фомы Аквинского, Дионисия Ареопагита и св. Амвросия Медиоланского, чтобы защититься от врагов, стремившихся, как он утверждал, «уничтожить меня и все, мною сделанное, любыми средствами, которые они только способны придумать».
Галилей чувствовал, что понимает мотивы своих преследователей: «Возможно, потому, что
Галилей с особым уважением относился к святым отцам церкви, однако в то же время сокрушался, что его современники прикрываются авторитетом их писаний, чтобы высказывать суждения в спорах о физических законах, игнорируя при этом очевидные свидетельства науки, утверждавшие нечто противоположное:
«Давайте допустим тогда, что теология уместна для высочайших божественных размышлений и по праву занимает царский трон среди наук. Но, признавая ее высочайший авторитет в этой области, надо отметить, что она не снисходит до низших и жалких рассуждений подчиненных ей частных наук и не озабочена ими, потому что они не имеют отношения к ее благословенной святости, а значит, профессора теологии не должны присваивать себе авторитет в разрешении противоречий в профессиональных сферах, которые они не изучали и не практиковали. Это все равно что абсолютный властитель, не будучи ни лекарем, ни архитектором, но обладая правом отдавать приказы, стал бы высказывать суждения и повеления в области медицины или строительства зданий, согласно своей прихоти, - создавая тем самым величайшую угрозу здоровью и жизни несчастных пациентов и риск обрушения строений».
Галилей приложил особые усилия, чтобы установить древность идеи гелиоцентрической Вселенной, восходящей к Пифагору (VI в. до н. э.), а позднее поддержанной в старости Платоном и принятой Аристархом из Самоса (как сообщает об этом Архимед в «Подсчете песчинок»), а впоследствии подтвержденной католическим каноником Коперником в 1543 г. Галилей имел серьезные основания подозревать, что эта теория находится на грани запрета, и в «Письме к великой герцогине Кристине» решительно возражал против подобных действий:
«Запретить Коперника теперь, когда его теория с каждым днем находит все новые подтверждения в результате наблюдений, когда ученые люди с увлечением читают его книгу, после того как сие мнение допускалось и принималось в течение столь многих лет, когда ему меньше следовали, когда существовало меньше доказательств его правоты, было бы, на мой взгляд, прямым противодействием истине, попыткой скрыть и подавить ее тем более, чем яснее и убедительнее она становится. Не запретить или подвергнуть цензуре всю книгу, но только осудить как ошибочные отдельные положения было бы (если я не ошибаюсь) еще большиим ущербом для людских умов, поскольку это создало бы у них представление, что увидеть предположения доказанными и обоснованными - значит поверить в ересь. А запретить всю науку было бы равно попытке подвергнуть цензуре сотни страниц Священного Писания, которое учит нас, что слава и величие Всемогущего Бога чудесным образом снисходят на все Его творения и божественным образом читаются в открытой книге Небес. Потому что не позволять никому верить, что чтение возвышенных идей, изложенных в этой книге, ведет ни к чему иному, как к простому созерцанию великолепия Солнца и звезд, их восходов и закатов, есть то, что могут вынести лишь глаза грубых невежд. На ее страницах представлены чудесные тайны, столь глубокие, и идеи, столь возвышенные, что бдение, усердные труды и исследования сотен и сотен наиболее острых умов все еще не сумели их осознать, даже после непрерывных поисков на протяжении тысяч лет».
Изложив таким образом на бумаге свои мысли, Галилей почувствовал, насколько серьезно положение. Ему просто необходимо было отправиться в Рим, где он намеревался очистить свою репутацию от малейших подозрений в ереси, а также защитить приобретавшие все больший размах астрономические исследования, проводившиеся с помощью новоизобретенных им инструментов.
Великий герцог Козимо дал Галилею разрешение совершить это путешествие - несмотря на возражения посла Тосканы в Риме, который считал Вечный город слишком опасным местом для придворного философа, желающего «спорить о Луне». Коридоры, которые вели в Ватикан и к отцам Святой Инквизиции, уже гудели от голосов, обсуждавших новое учение.