Дочь Галилея
Шрифт:
Затем Урбан VIII дал согласие, чтобы его пронесли на обитом шелком sedia gestatoria - просторном переносном троне, - обмахивая с обеих сторон опахалами из перьев страуса, до базилики Святого Петра, в которой Священная коллегия кардиналов совершила старинный обряд посвящения в сан: «Прими эту тиару, украшенную тремя коронами; знай, что ты теперь отец всех герцогов и королей, победитель целого мира, царящего на земле, викарий Господа нашего Иисуса Христа, коему мы возносим хвалу бесконечно».
По сравнению с престарелым Павлом и болезненным Григорием, память о которых была еще жива, пятидесятипятилетний Урбан был моложав, обладал крепким сложением и почти
Урбану приходилось также сражаться и с протестантской Реформацией, которая продолжала разрушать власть Римской церкви, добиваясь расширения католических реформ. Он предвидел необходимость совершенствования духовного образования и расширения сети иноземных миссий, основанных представителями Рима.
«Сей город на холме обречен на то, что к нему всегда будут обращены взгляды всего мира», - заявил Урбан в ходе расследования дел, связанных с духовным здоровьем самого Рима[39].
Этот человек был всерьез намерен придать блеск внешней красоте Святейшего Престола, построив новые здания и воздвигнув памятники. Их создание потребовало привлечения целой армии архитекторов, скульпторов и живописцев - и даровало Урбану репутацию великого покровителя искусств. Услышав, как группа восхищенных сторонников выражает желание поставить памятник папе еще при его жизни, а не как обычно - после смерти, Урбан дал согласие: «Пусть делают. В любом случае, я не заурядный папа»[40].
Страстно увлеченный книгами, Урбан VIII окружил себя образованными людьми. В качестве мастера по проведению папских церемоний он выбрал монсеньора Виржинио Чезарини, линчейца, автора широко известных стихов, взявшегося за изучение математики после вдохновенной лекции Галилея. Именно от Чезарини Галилей получал отчеты о наблюдениях за кометами в 1618 г., и к Чезарини был формально обращен ответ Галилея иезуиту отцу Грасси - «Оценщик». Сразу после долгожданной публикации книги в конце октября 1623 г. Чезарини стал читать ее вслух Урбану за обедом.
Урбан, обучавшийся под руководством иезуитов в Колледжио Романо, смог по достоинству оценить стиль; его восхищало, как Галилей высмеивал Грасси, или «Сарси». Галилей писал: «Думаю, что хорошие философы летают поодиночке, как орлы, а не стаями, как скворцы, Правда, орлы, являясь редкими птицами, нечасто становятся предметом наблюдений, и еще реже слышен их голос, в то время как птицы, летающие подобно скворцам, заполняют небо пронзительными криками и марают всю землю, на которой поселятся».
Очарованный манерой автора, Урбан выразил горячее желание пригласить к себе Галилея. Но великий флорентийский философ всю осень был болен, а зимой его путешествию помешала скверная погода. Пока Урбан ждал появления Галилея, ему продолжали читать последний труд ученого за обедом: «Толпа невежественных дураков бесконечна. Тем, кто мало знаком с философией, несть числа. Лишь немногие действительно хотя бы отчасти знают ее, и только Он знает все».
Папе Урбану особенно понравился отрывок из «Оценщика», в котором Галилей приводил песнь цикады в качестве метафоры безграничности творческой энергии Бога при создании Природы. Вот как он излагал
«Давным-давно в одном уединенном месте жил человек, от природы наделенный исключительным любопытством и весьма пытливым умом. Для забавы он держал птиц и наслаждался их песнями; он с восторгом наблюдал за тем, с каким естественным мастерством они превращали вдыхаемый ими воздух в разнообразные сладчайшие песни.
Однажды ночью сей человек случайно услышал рядом с домом своим тихую песенку, он не сумел определить, какая маленькая птичка может исполнять ее, и решил поймать певицу. Когда же он вышел на дорогу, то увидел там мальчика- пастушка, который дул в странную палочку с дырками, быстро передвигая пальцами и извлекая из деревяшки множество звуков, в целом напоминавших пение птицы, хотя и действовал он несколько иначе, чем пернатые. Озадаченный, но вдохновленный природным любопытством, человек сей отдал мальчику теленка в обмен на флейту и вернулся к своему уединению. Но потом он понял, что, не встречаясь с мальчиком, не сможет научиться новому способу извлечения музыкальных звуков и сладчайших песен, а посему решил отправиться в далекие края в надежде пережить новые приключения».
Далее рассказывалось, как во время скитаний человек этот познакомился с песнями, которые исполнялись на «струне лука, сделанной из каких-то волокон и натянутой на кусок дерева», на петлях храмовых ворот, извлекаемых кончиками пальцев, передвигавшихся по кромке бокала, как он прислушивался к гудению крыльев ос.
«И по мере того, как росло его изумление, пропорционально уменьшалась его убежденность в том, что он понимает природу того, как извлекаются звуки; весь его прежний опыт не представлялся сему человеку достаточным не только для того, чтобы самому стать музыкантом, но даже для того, чтобы испытать уверенность в том, что сверчок издает приятное, звонкое поскрипывание трением крыльев, особенно при условии, что они не давали ему возможность взлететь.
Итак, после того, как человек сей убедился, что никаких новых способов извлечения звука уже не находит… он внезапно оказался погруженным в гораздо большее невежество и растерянность, чем когда-либо прежде. Поймав цикаду, он не смог приглушить ее резкое скрипение ни зажав ей рот, ни схватив ее за крылья, пока наконец не увидел, что она шевелит чешуйками, покрывающими все тело. Он приподнял покрытие на груди цикады и увидел там множество жестких связующих волосков; он подумал, что их вибрация может быть источником звука, и решил разорвать их, чтобы добиться тишины. Но ничего не менялось, пока его игла не проникла очень глубоко и не пронзила существо насквозь, лишив его жизни и прервав песню, так что человек так и не узнал, были ли сии волоски источником звука. Этот опыт заставил его окончательно усомниться в своих знаниях, и когда его спрашивали, как возникает звук, он обычно скромно отвечал, что хотя и знаком с некоторыми способами извлечения звука, однако пребывает в уверенности, что существует множество иных, не только нам неизвестных, но и невообразимых».
Этот отрывок «Оценщика» поразил Урбана изяществом изложения и поэтической образностью, но всего более тем, что отражал его собственную философию науки. А именно: при всем усердии, с которым человек стремится познать творения, наполняющие Вселенную, он должен помнить, что Бог не поддается ограниченной человеческой логике - все наблюдаемые явления могут быть сотворены Им любым из бесконечного числа способов, доступных Его всемогуществу, и любой из них может выходить за пределы мышления смертных.