Дочь Каннибала
Шрифт:
Рассуждения Феликса успокоили меня только отчасти, потому что я видела их глаза, когда мы вытащили деньги из мешка с собачьим кормом: оба смотрели на кучу банковских пачек с откровенной алчностью. Адриан даже возбужденно воскликнул:
– Ну и зрелище!
Предположим, что Адриан хороший парень. Предположим, что он никогда заранее не планировал украсть что-либо у кого-либо. Но предположим также, что человек он довольно слабый. Что не смог вынести внезапного искушения. А это означает, что вид такого количества денег настолько заворожил его, что он решил удрать с чемоданом. Жизнь и есть тернистый путь среди искушений, и порядочность зависит не только от личных добродетелей, но и от стечения обстоятельств. От того, как, где и когда тебя искушали. На мой взгляд, в мире всегда существует определенное количество – их меньшинство – настоящих злодеев, людей жестоких, безжалостных и бессовестных, которым вероломство присуще от рождения; существует также и не меньше людей честных, зрелых, способных не терять своего достоинства в самые трудные минуты жизни. А между этими двумя полюсами распределяются все остальные,
В общем, вполне вероятно, что двести миллионов оказались слишком сильным, невыносимым искушением. Вполне вероятно, что юный Адриан не мог или не умел устоять перед такой огромной суммой. Об этом я думала в тот вечер, но с Феликсом своими задними мыслями не поделилась, потому что и он, возможно, не обладал достаточной моральной стойкостью и не выдержал бы такого испытания. Ведь когда-то он же грабил банки, участвовал в налетах и разбоях. Он сам об этом рассказывал в первые январские дни, когда мы ждали звонка похитителей, ели апельсины и слушали его истории.
– Из Мехико мы отправились в Сантьяго-де-Чили, – продолжал Феликс Робле свое повествование. – В те времена мир был намного больше, чем теперь. На то, чтобы добраться из Мексики в Чили, надо было потратить несколько недель, особенно если документы у тебя поддельные. Мы передвигались на поездах, кораблях, автомобилях. Иногда ночевали в роскошных отелях, а иногда – в грязных притонах. Мы передавали – позвольте мне употребить это местоимение, хотя я-то был пятая спица в колеснице, – мы передавали половину награбленного местным анархистским организациям на устройство школ, поддержку вдов и покупку книг и потому нашим латиноамериканским товарищам казались чуть ли не богами. Я глядел на себя в зеркало и говорил: «Смотри, Феликс, не упускай ничего: ты член группы Дуррути, ты в Америке, это лучшее время твоей жизни». На самом деле меня на операции не брали – они ограбили чилийский конно-спортивный клуб, а потом железнодорожную кассу, но я в это время сидел дома и кашеварил, меня держали за прислугу и кухарку. Но я все-таки жил вместе с товарищами из группы Дуррути, и судьба моя была с ними тесно связана: в любой момент могла явиться полиция и перестрелять нас всех. Опасность только возбуждала меня и придавала жизни особую прелесть. Подростки плохо понимают, что такое смерть, думают, что смерть – неотъемлемая часть жизни, воображают, будто это нечто такое, через что можно пройти, а потом взахлеб рассказывать приятелям: «Представляете, как классно было, мы шли на такой риск, что меня даже убили!» В общем, то было замечательное время.
Шестнадцатого июля тысяча девятьсот двадцать пятого года, в самой середине зимы, они планировали провести очень важную акцию – ограбить чилийский государственный банк, его отделение в Матадеро. Мне осточертело сидеть дома, когда они шли на дело. Я притворялся, что ничего не замечаю, однако держал ушки на макушке и разузнал все подробности предполагаемой операции. И решил, что такой великолепный случай упустить нельзя. Я отправился в Матадеро на трамвае и слонялся там в окрестностях банка. Вскоре подъехало такси, здоровенный «хадсон»; шофера они заставляли везти их под дулом пистолета, такой способ у них был в ходу. Виктор остался с водителем, чтобы тот не сбежал, а Ховер, Аскасо и Дуррути вошли в здание банка. Пробыли они там недолго: слышны были выстрелы, крики, звон разбитого стекла. Я не выдержал напряжения и, не отдавая себе в том отчета, вышел из-за дерева, за которым прятался, но не успел я дойти до такси, как все трое выскочили из банка с пистолетами в руках, лица их были замотаны платками. На улице было немало народу, но все прохожие словно замерли, стояли и созерцали происходящее, ничего не предпринимая. Дальше началось невероятное – машина сломалась, а может, дело было в водителе, он страшно перепугался и, наверное, не сумел завести мотор; во всяком случае, «хадсон» стоял как вкопанный, Дуррути. И Аскасо высунули из окон головы и пистолеты, они орали: «Двигай давай, двигай!», но такси не трогалось с места. В это время из банка стали доноситься крики: «На помощь, на помощь, грабители!», тут в дверях появились двое служащих, они звали полицию, но когда увидели, что грабители еще здесь, сразу же заткнулись. Дуррути с Ховером вышли из машины и принялись толкать ее. Это был старый автомобиль, огромный и тяжелый, как танк Виктор держал на мушке шофера, Аскасо следил за толпой – к тому времени собралось достаточно зевак, которые с увлечением смотрели, как двое бандитов с закрытыми лицами надрывались, толкая чудовищную громадину. Я не мог этого вынести, присоединился к ним, хоть силенок у меня было маловато. «Что ты тут делаешь?» – рыкнул Буэнавентура, но продолжить не успел: мое появление произвело на зевак неожиданное действие. Трое или четверо мужчин из толпы пришли нам на помощь, объединенными усилиями машине удалось придать достаточное ускорение, и она завелась. Буэнавентура своей лапищей схватил меня за шкирку, как котенка, и втащил в такси. Вдалеке уже слышалась полицейская сирена. Но мы от них ушли.
Ночью был разбор полетов. Мой брат получил свое за то, что позволил шоферу выключить мотор, мне тоже досталось по первое число, но они были так довольны операцией, что быстро перестали сердиться. Добыча составила тридцать тысяч песет, и вообще это было первое ограбление банка в Чили! «В конце концов, – сказал Дуррути, – мы должны благодарить Феликса. Если бы не он, нам никто бы не помог завести машину. Понимаешь, Пако, этот мальчонка приносит нам удачу. С тех пор, как он с нами, все идет гладко. Он наш талисман».
С тех пор Буэнавентура стал называть меня «Талисман», и это прозвище ко мне прилипло; кроме того, мне разрешили участвовать в кое-каких делах группы. Разумеется, на серьезные операции меня не брали, оставляли дома, но начали давать небольшие задания. Например, поручили отнести деньги жене таксиста. Полицейские нашли машину, а шофера арестовали. Никто не верил, что он невиновен, его избивали, вырвали все зубы, чтобы получить хоть какие-то сведения, а потом надолго засадили. Его имени я не помню, а вот жену его звали Энграсия. От пояса и выше она была тощая, костлявая, с впалой грудью, но ниже пояса ее объемы настолько увеличивались, что она казалась похожей на кентавра. Дуррути решил, что мальчишка вроде меня не привлечет особого внимания, так что я пошел к ней по поручению группы и отнес ей две тысячи песо. «У меня есть друзья, которые друзья и вашему мужу, – сказал я ей. – Это вам за причиненные неудобства». Я выучил слова наизусть. Она ничего не ответила, только смотрела на меня и плакала, как Мария Магдалина. «За причиненные неудобства», – повторил я, протягивая ей деньги. Я думал, что жена таксиста сойдет с ума от радости, получив две тысячи песо – это же было по тем временам целое состояние; думал, она будет смотреть на меня с благодарностью, восхищением и удивлением. Ничего подобного – если что и было в ее глазах, кроме неимоверного количества слез, так это злость и презрение. «Ни у кого из друзей моего мужа нет таких денег, – наконец хрипло сказала она. – А значит, это деньги его врага». Дальше я не стал слушать, положил деньги на столик и ушел. Но на душе у меня кошки скребли. Она до сих пор стоит у меня перед глазами – хрупкий, тонкий торс сидел, как птичка, на огромных ягодицах. Это был единственный случай, омрачивший мою тогдашнюю замечательную жизнь.
В Чили мы провели еще две или три акции, после чего отправились в Буэнос-Айрес. Там остановились в чистеньком, приличном пансионе, потому что Дуррути решил «залечь на дно». Это означало, что некоторое время не надо нарушать закон и жить практически легально, чтобы сбить со следа полицейских. Потому что тогда уже полиция всех латиноамериканских стран занималась поисками группы испанских революционеров и бандитов. В Буэнос-Айресе Аскасо устроился поваром в какой-то отель, Ховер – столяром, брат – посыльным в ресторане, а сильный как бык Дуррути – портовым грузчиком. Меня же безжалостно определили в школу, и я не мог ослушаться, потому что Виктор каждое воскресенье проверял у меня уроки. Месяца два мы так и жили, словно нормальная семья, правда, без женщин и с пистолетами под матрасами.
Но однажды, когда мы с Виктором, Дуррути и Аскасо возвращались на трамвае из центра, у меня вдруг кровь застыла в жилах. Прямо над головами сидящих Аскасо и Буэнавентуры висел плакат «Разыскиваются» с их фотографиями и именами. На прошлой неделе какая-то банда ограбила два банка в Буэнос-Айресе, и хотя на сей раз мы были ни при чем, нам приписали и эти преступления. За нами шла охота. Мы выскочили из трамвая на ходу, помчались в пансион, надели самую лучшую одежду: я – свитер и брюки с эмблемой школы, они – обычный маскарад боевиков, а именно дорогие костюмы. Переодевшись, с пистолетами под мышкой, мы купили билеты первого класса на первый же пароход, который отплывал в Уругвай. Здесь вам, наверное, надо объяснить, что до Второй мировой войны мир был совсем другим. Первый класс от второго и третьего отделяло расстояние не меньшее, чем от Земли до Солнца. Мир был строго поделен, и одна каста никогда не смешивалась с другими. Эту жесткую иерархическую структуру общества мы, анархисты, и хотели взорвать своими бомбами.
Однако в ту трудную минуту жесткое деление нам помогло: полицейские не осмелились тревожить изысканную публику и проверяли документы только во втором и третьем классах. Подобная дискриминация была не столь уж глупой, как кажется на первый взгляд; я ведь говорил: тогда миры настолько отличались друг от друга, что рабочий вряд ли мог выдать себя за сеньора, между ними существовала разница во всем – поведении, одежде, манере говорить и вести себя, внешность тоже выдавала социальное положение: на лицах бедных ясно читался голод, который мучил их поколениями, у богатых вид был цветущий и надменный. Так что полицейские не слишком ошибались, когда предполагали, что эти грубые страхолюдины – испанские бандиты и революционеры – должны ехать в третьем или уж максимум во втором классе.
Тем не менее так сложилось, что некоторые из анархистских лидеров были более начитанными и воспитанными, чем многие представители крупной буржуазии. Аскасо, по манерам и общему впечатлению, вполне мог сойти за высокомерного петиметра, Виктор, мой брат, который последнее время хорошо питался, превратился в настоящего широкоплечего мужчину и с каждым днем становился все элегантнее (впоследствии ему дали кличку «Щеголь»), а про Ховера я уже говорил, что человек он был сдержанный и на вид респектабельный. С Дуррути, конечно, складывалось все не так просто. Сами посудите: костюм на нем был дорогой, но крестьянское его нутро проявлялось во всем. Взять только его кошмарную шевелюру – густую и лохматую, как у гориллы. А руки – огромные, мозолистые! А походка! Глаза у Дуррути были умные, порой он умел себя вести на редкость чутко и тактично, но внешне казался в лучшем случае людоедом и не имел ни малейшего понятия о правилах вежливости – ему это представлялось частью социальных условностей, которые он глубоко презирал. Он, к примеру, всегда отказывался надевать шляпу, считал, что шляпу носят только барчуки, и только иногда соглашался натянуть кепку, а во времена, когда отсутствие шляпы было безошибочным признаком низкого общественного положения, такое упрямство влекло за собой рискованные последствия.