Дочь полковника
Шрифт:
3
Отдыхать в «Бунгало Булавайо» у своих родственников Джорджи отправилась по совету Маккола. Алвина и Фред были согласны в том, что доктор был на редкость внимателен, а его отказ прислать счет за свои визиты и вовсе поразил их самым приятным образом. Едва он увидел Джорджи, распростертую на постели с головной (а может быть, и сердечной) болью, как повел себя самым благородным образом. Его доброта не ограничилась каждодневными визитами и двумя подробнейшими осмотрами, исчерпавшими все возможности. Хотя ни он, ни Джорджи ни разу не упомянули Перфлита или прочие мелкие осложнения, она почувствовала, что он понимает, как тяжело приходится девушкам. В ней пробудился восторженный интерес к медицине, включая хирургию, и к полной высокого
Маккол обсудил состояние Джорджи с ее родителями, не сухо и профессионально, но с человечной проникновенностью, с доброжелательной проницательностью, столь характерными для сельских врачей.
— Нет, миссис Смизерс, — сказал он, — у Джорджи ничего сколько-нибудь серьезного нет. Я дважды провел исчерпывающее обследование, чтобы окончательно убедиться, и даю вам слово, такой абсолютно здоровой, прекрасно сложенной, с отличной кровью девушки мне еще видеть не приходилось.
— Рад слышать, — объявил полковник. — Терпеть не могу болезненных женщин. Истинное наказание.
Алвина одарила его надменно-подозрительным взглядом, а затем с дружеской теплотой осведомилась у Маккола:
— Но в таком случае, что вы все-таки у нее нашли, доктор?
Маккол кашлянул и заговорил медленно, тщательно выбирая слова:
— Она вполне здорова, то есть в физическом смысле. Но психологически… да, именно психологически не все обстоит идеально. Полковник, которому приходилось нести ответственность за многих подчиненных, поймет, что я имею в виду. Вся суть в моральном состоянии, полковник, а?
— Да-да, — важно подтвердил полковник, хотя совершенно не понимал, о чем говорит Маккол. — Моральное состояние, вот именно, моральное состояние.
— Поэтому, — продолжал Маккол, — ни в лекарствах, ни в других видах лечения ни малейшей нужды нет, а, полковник?
— Ни малейшей, конечно, конечно, — сказал полковник. — Моральное состояние, да, моральное состояние!
— Но что же нам делать? — спросила Алвина.
— В определенном смысле вы вообще ничего сделать не можете, — сказал Маккол. — По-моему… э… по-моему, она перенесла какое-то душевное потрясение…
«Каррингтон!» — подумал полковник; «Это животное, кузен!» — подумала Алвина.
— Но главное, — продолжал Маккол, — как бы это выразить? Ей необходим какой-нибудь интерес в жизни, занятие, развлечения. Как справедливо выразился полковник, суть в моральном состоянии. Я бы рекомендовал ей поехать куда-нибудь отдохнуть, переменить обстановку — так, недельки на две, а потом, когда она вернется домой, я буду катать ее на моем автомобиле, чтобы у нее было иногда какое-то отвлечение.
И Алвина, и полковник рассыпались в благодарностях прямо-таки слащавых — доктор вновь решительно отказался прислать счет — и визит к Эмпсом-Кортни был решен тут же на месте. Спрашивать мнения Джорджи нужды не было: мамочка, если не папочка, лучше знает, что ей полезно. Маккол ответил Перфлиту весьма кратко:
«Уайт-Уиллоу, Клив.
Дорогой Перфлит,
благодарю за письмо. Барышня, о которой вы упомянули, теперь поручена моим профессиональным заботам. По моему мнению, она перенесла большое потрясение и оправится от него еще не скоро. По моему мнению, во всех отношениях вам в ближайшее время возвращаться не стоит. Я сообщу вам, когда, по моему мнению, все уладится.
Искренне ваш
Малкольм Маккол».
Мистер Перфлит ответил шаловливой телеграммой (без подписи).
«ВАЛЯЙТЕ ЖЕЛАЮ УДАЧИ»
Джорджи, собственно, «Бунгало Булавайо» не так уж и манило, но, с другой стороны, уехать из Клива она была рада. Альвина очень за нее тревожилась: в последнюю неделю перед отъездом
«Бунгало Булавайо» было расположено очень живописно на хорошо дренированной меловой подпочве в одной из самых аристократичных и почти не испорченных Жемчужин нашего южного побережья — с видом на Ла-Манш и всего в пяти минутах от церкви и почты, благо автобус останавливается почти у самых дверей. Прежде тут была деревня, но она сгинула под натиском превосходных вилл, удивительно комфортабельных и снабженных всеми современными удобствами. Над длинным рядом бунгало и коттеджей вставали зубцы серых меловых утесов, подножье которых не слишком нежно омывали высокие весенние приливы, а вершины были обезображены тройным рядом загородных резиденций. Между этими последними виновато приютились два довольно ветхих отеля с весьма современными ценами и пансион «Трезвость». К ста двадцати большим домам примыкали сто двадцать пять теннисных кортов. Имелось там поле для гольфа на восемнадцать ямок, а семьдесят две деревянные купальни позволяли обитателям этого райского места наслаждаться всеми прелестями морских купаний с комфортом и строгим соблюдением приличий.
Словом, место, будто на заказ созданное для Джорджи и всех ей подобных в Великобритании, и она получила бы от своего пребывания там большое удовольствие, будь Эмпсом-Кортни помоложе и поподвижнее. В «Бунгало Булавайо» обитали мистер Эмпсом-Кортни (шестьдесят восемь лет), который всю свою долгую и полезную жизнь обеспечивал правосудие зулусам и басуто, питавшим органическое отвращение к имперской законности; а еще миссис Эмпсом-Кортни (шестьдесят два года), которая хранила незыблемую верность мужу на протяжении тридцати восьми лет и еженощно молилась за Империю; а еще мисс Эмпсом-Кортни (семьдесят лет), старшая сестра мистера Кортни, которая ревностно вносила пожертвования на Лигу военных моряков и в годы мировой войны связала триста двадцать две пары толстых не знающих сноса шерстяных носков для Нашей Армии в тропиках. Кроме того, мисс Эмпсом-Кортни состояла членом местного комитета Общества защиты животных от жестокого обращения и питала живейший интерес к исправительным школам. Все галстуки ее брата были изделием ее рук, а носки ее вязки обеспечивали ему обильный урожай мозолей.
Они были добры, очень добры. Просто поразительно, до чего добрыми бывают такие люди, хотя даже еще поразительнее их нудность и глупость. Но — у неимеющего отнимется и то, что не имеет. И с Эмпсом-Кортни сбылось по-реченному: тот жалкий умишко, какой у них был, щедро излился в сточные трубы Империи, и теперь они влачили нудное существование — отправленные на покой призраки несбывшегося прошлого, получеловеки, которых оставил в наследство следующим поколением Джо Чемберлен. В теннис никто из них уже давно не играл, а всем их знакомым было за пятьдесят, и Джорджи так до конца ее визита и не пришлось вынуть из футляра свою ракетку. Мистер Эмпсом-Кортни сыграл было с ней в гольф, но в результате у него разыгрался радикулит, и на несколько недель он был вынужден забыть об этом развлечении. Мисс Эмпсом-Кортни научила ее вязать галстуки («Милочка, как вам будет приятно дарить их вашему будущему мужу!») и свозила ее в исправительную школу, где Джорджи чуть не стало дурно от жалости к злополучным жертвам филантропии. Мистер Эмпсом-Кортни весьма обстоятельно беседовал с ней об Империи и Нашем Общем Долге продолжать и дальше нести ее бремя, но это было так похоже на беседы полковника, что Джорджи боялась заснуть. Зато купалась она с огромным удовольствием, отправлялась в долгие одинокие прогулки над морем, собирая букеты из колокольчиков, васильков и других полевых цветов. Она чудесно загорела, и темные круги, порой появлявшиеся у нее под глазами, стали почти невидимы. Дважды в неделю она писала домой и ответила на письмо Маккола, полное добрых советов и веселых шуток.