Дочь роскоши
Шрифт:
Но когда ощущение новизны постепенно прошло, Вив начала осознавать, что она больше не испытывает прежних чувств. Сначала она не хотела в этом признаваться даже себе. Ники, опять с нею, как она и сказала ему в тот первый день по телефону, и это все, что имело значение. Но беда была в том, что это был не прежний Ники. Он выглядел так же – ну более или менее. Может, слегка осунулось лицо, а ноги его были ужасающе неподвижны. Вив думала о паре мускулистых загорелых ног, которые также делали Ники столь привлекательным. Он был добрым. Он был мужественным; Боже, как она восхищалась его мужественностью! Он даже умудрился сохранить чувство юмора. Но он не был больше порывистым, молодым и непобедимым. Люди теперь жалели его, и хотя им восхищались, это восхищение
Внешне Вив сохраняла полный восторг от того, что Ники вернулся домой. Но наедине с собой, к собственному огорчению, она испытывала серьезные сомнения.
София же была очень счастлива. Казалось, будто рождение крошки Луи отметило окончание одной главы в книге ее жизни и начало совершенно новой.
Иногда она все еще думала о Дитере – что было толку делать вид, что такие мысли не посещали ее, – но теперь он стал для нее нереальным, далекой мечтой, словно все, что было, приключилось не с ней, а с кем-то другим. Теперь реальностью стал Бернар, не тот давний Бернар, с которым было так легко и с которым она обошлась так плохо, но мужчина, который поднялся над нею в тот день, когда предъявил ей свой ультиматум, а сейчас стал настоящим главой семьи, хозяином дома. София уважала его и немного боялась, хотя и не показывала вида. К тому же она обнаружила, что его недоверие, которое, как она ощущала, сохранялось у него к ней, больше приподнимало его в ее глазах, чем его прежняя рассудительность.
Не то чтобы он был теперь невнимательным – напротив, он был великодушным супругом, – но все это было на грани недоверия, и София не сомневалась, что, если она когда-либо обманет или подведет его, все будет кончено.
Когда солдаты уехали из «Ла Мэзон Бланш», Бернар и София поехали посмотреть на принесенный ущерб. К своему облегчению, они обнаружили, что все не так уж плохо, как могло быть: другие гостиницы, вроде «Пом-д-Ор», находились в ужасающем состоянии. Главный отель, в котором квартировали офицеры, нуждался в косметическом ремонте, кое-что из мебели и оборудования было повреждено или похищено, но офицеры, которые пользовались коттеджем, обращались с ним достаточно бережно. Даже драгоценное пианино Софии не казалось слишком изношенным. София сыграла на нем несколько нот, критически прислушиваясь к высоте тона и испытывая радость, которая всегда наполняла ее, когда она играла, и одновременно сожаление по утраченным мечтам. Какими далекими казались сейчас дни, когда она надеялась завоевать место в музыкальном колледже и, возможно, сделать карьеру на концертных подмостках! Разумеется, сейчас об этом не могло быть и речи: со всеми ее теперешними нагрузками и ответственностью, эти амбиции были обречены оставаться несбыточными. Но по крайней мере она сможет играть на пианино для собственного удовольствия. Она надеялась, что так будет, когда они вернутся в «Ла Мэзон Бланш».
– Нам надо привести все в порядок как можно быстрее, – сказала она, проходя по всем комнатам и окидывая их критическим взором. – Я думаю, надо начать с маминой комнаты. Я хочу все подготовить для нее и папы. В любой день они могут вернуться домой, и я хочу, чтобы ей было приятно. Как ты думаешь, Бернар, какой цвет ей больше понравится? Розовый? Это теплый цвет. Или желтый? Как солнечный свет?
Бернар ничего не ответил. Он подумал, что София слишком оптимистично смотрит в будущее, но, глядя на ее сияющее лицо, не набрался духа разуверить ее.
– Я уверен, они будут так рады вернуться в свой дом, что им будет все равно, какого цвета стены! – Вот и все, что он сказал.
Но недели проходили за неделями, а новостей все не было, и даже София с трудом сохраняла оптимизм. Прежде всего она была слишком занята подготовкой к переезду в «Ла Мэзон Бланш», поэтому у нее не оставалось сил тревожиться, но когда распахнулись двери концентрационных лагерей и стали просачиваться жуткие истории о том, как содержали в них узников, ею овладевал терзающий душу страх. Она отчаянно пыталась узнать, где находятся Шарль и Лола, но, казалось, все ее усилия разбиваются о твердокаменность властей и крайнее невезение.
Долгое время она держала при себе худшие опасения, суеверно думая, что говорить о них – значит делать их более реальными, а Бернар, хотя и становился день ото дня увереннее в своих предположениях, избегал говорить о судьбе Шарля и Лолы. Он не желал, чтобы София знала, что, по его мнению, ее обожаемые родители скорее всего мертвы. Он думал, что она слишком тяжело воспримет это, ведь София приложила столько усилий, чтобы подготовить дом к их возвращению. И он переживал и беспокоился о том, сможет ли он поддержать Софию, если на нее обрушится еще один сокрушающий удар.
Как-то раз вечером в сентябре София вынесла Луи в сад, чтобы покормить его. Несмотря на поздний час, воздух был напоен ароматами. Бернар из окна видел, как она сидела на деревянной скамейке спиной к дому, полностью скрытая от любопытных взоров. Его сердце сжалось от любви и желания защитить ее, но он удержался от того, чтобы подойти к ней. Он знал, что она любит побыть одна с Луи.
Однако начало смеркаться, а София все не возвращалась в дом, и Бернар стал раздумывать, что держит ее там. Наверняка Луи уже наелся. Он ел быстро, умело и не отнимал у матери много часов, как это делали некоторые младенцы, о которых доводилось слышать Бернару, Он еще немного подождал, посматривая из окна на неподвижную фигуру Софии, затем открыл дверь и спустился в сад.
Во время оккупации немцы выращивали овощи в огороде, но в этом году их не посадили, и вместо аккуратных грядок, где росли посаженные Шарлем капуста и бобы, везде буйствовали сорняки. Фруктовые деревья хорошо плодоносили, на них вызрела целая куча яблок и персиков, и, шагая по жесткой траве, Бернар поскользнулся на упавшем персике.
Заслышав его шаги, София подняла голову. Как он и думал, Луи закончил есть, и София прижимала его к плечу, поддерживая одной рукой покрытую светлым пушком головку. Бернар почувствовал острую боль где-то внутри. Почему, черт побери, Луи не мог быть его ребенком? Он был красивым, крепеньким мальчиком, но Бернар никак не мог заставить себя забыть, что отец его был немецким солдатом, – человеком, готовым взять все силой, если им овладевала неодолимая страсть. Может, думал он, все изменится, когда Луи повзрослеет и станет личностью. Он никогда не понимал, что люди находят в младенцах, и этот, как бы хорош он ни был и как бы самозабвенно ни любила его София, постоянно напоминал Бернару о том, что он предпочел бы забыть.
Луна скрылась, но было еще не темно, на сад спустились легкие сумерки. Сидевшая там, в темноте, София выглядела такой нежной и прекрасной.
– С тобой все в порядке, дорогая? – спросил Бернар, подходя к ней.
Какое-то время она молчала.
– М-м, я думала. О маме и папе. Ты помнишь, как папа ездил в Дюнкерк? Мы ужасно волновались из-за него, но я почему-то не сомневалась, что он вернется.
– Тогда ты была юная, – нежно сказал он. – Ужасы для тебя были нереальны.
– И не только это. Это была какая-то уверенность в глубине души, хотя я воображала себе невесть что. Но сейчас все по-другому. Я понимаю, что это звучит ужасно мрачно, но мне кажется, они не вернутся. По крайней мере… не папа. Насчет мамы я не уверена.
Бернар, который раздумывал, как бы подготовить Софию к худшему, почувствовал, что этот момент настал.
– Ты не должна терять надежды.
– Нет, дело тут не в надежде – а больше в знании. Да и вообще, если говорить честно, за это время мы бы уже что-нибудь узнали о них. Лагеря освободили. А когда думаешь, что находят союзники… – Она умолкла, проглотив подступивший к горлу комок. Было невыносимо думать, что родители ее, возможно, изнурены голодом и похожи на скелеты, задушены в газовой камере или расстреляны. – Сколько людей умерли в лагерях для военнопленных, – продолжала она, взяв себя в руки. – Разумнее всего предположить, что мама и папа были среди них. Как ты думаешь?