Дочь Великого Петра
Шрифт:
– Что же теперь делать? – как-то растерянно обводя вокруг себя словно взывающим о помощи взглядом; сказала княгиня.
– Я-с, ваше сиятельство, и докладываю. Как прикажете?
– Уж я и сама не знаю… Что он хочет?
– Чего ему хотеть, ваше сиятельство? Ведь он – в чем душа держится – худ очень, и ни к какой работе его не приспособишь.
– К какой там работе?.. И не надо, только бы жил тихо да зря не болтал несуразное.
– Это вестимо, ваше сиятельство! Зачем болтать? Я ему уже сказывал: «О прошлом забыл ли? Как я о тебе, шельмеце, ее сиятельству доложу?..»
– Что же он?
– Он мне в ответ: «Что прошло, быльем поросло, а умереть мне в родных местах охота».
Лицо княгини сделалось спокойнее.
– Если так, пусть живет. Но где?
– В Соломонидиной хибарке можно его поместить, за околицей, у березовой рощи… Избушка пустует со смерти Соломониды…
– Отлично, пусть живет! Месячину ему отпускать, по положению, как всем дворовым. Только ты с ним строго поговори, накажи, чтоб язык держал за зубами.
Староста вышел. Княгиня осталась одна. Некоторое время она сидела в глубокой задумчивости. Доклад старосты всколыхнул печальное далекое прошлое княгини.
Никита Берестов был мужем Ульяны, матери Тани. Он служил дворецким при покойном князе Полторацком и, конечно, знал, какую роль при его сиятельстве играла его жена Ульяна. Когда князь задумал жениться, Никита вдруг стал грубить барину, и последний приказал выпороть его на конюшне. Однако на другой день после наказания Никита сбежал. Ульяна Берестова осталась в ключницах и после женитьбы князя и считалась вдовой. Почти одновременно с молодой княгиней она родила дочку Таню, так что та была лишь на месяц или на два старше княжны Людмилы. Теперь этот Никита возвратился.
Княгиня вздрогнула. Она под первым впечатлением жалости к больному человеку, каким оказался вернувшийся беглец, согласилась пустить его в Зиновьево, хотя имела полное право отправить его, как беглого, в острог и сослать в Сибирь. Она упустила из виду, что Таня Берестова по бумагам считается его дочерью. Что, если он пожелает видеться с нею и даже расскажет Тане о ее происхождении? Она, княгиня, и так сделала большую ошибку, допустив сближение в детском возрасте девушек, так разительно похожих друг на друга. Она сделала это из недальновидного великодушия к своей сопернице, а главное для того, чтобы исполнить волю покойного князя, повелевшего ей позаботиться об Ульяне и ее ребенке.
Странное чувство возбуждал в Вассе Семеновне ее муж. Она вышла за него замуж не любя, так как любила Ивана Осиповича Лысенко, и с первого дня брака почувствовала, какое преступление совершила против человека, с которым связала свою судьбу. Оргии, которым предавался князь, его продолжавшаяся почти явная связь с Ульяной – все это при тогдашнем своем настроении духа княгиня Васса Семеновна считала возмездием за свою вину. Она глубоко жалела князя, и, когда он умер на ее руках, благословив ее и дочь, с просьбой позаботиться об Ульяне и Тане, ее замертво вынесли из его спальни. Она впервые полюбила своего мужа мертвого, полюбила до того, что стала после его смерти жестоко ревновать Ульяну к покойному и действительно непосильной работой и вечными попреками ускорила исход и без того смертельной болезни молодой женщины.
Смерть Ульяны совершила в княгине Полторацкой новый нравственный переворот. Она горько оплакивала свою бывшую соперницу и исключительно для самобичевания за совершенные ею, по ее мнению, преступления против мужа и его любовницы взяла в дом Таню Берестову и стала воспитывать ее вместе со своею родной дочерью.
Годы шли. Девочки выросли, и княгиня постепенно стала исправлять свою ошибку и ставить Татьяну Берестову на подобающее ей место дворовой девушки.
Мы видели, к какому настроению души бывшей подруги княжны привело это изменение ее положения, и если княжна Людмила недоумевала относительно состояния духа своей любимицы, то от опытного глаза княгини не укрывалось то «неладное», что делалось в душе Татьяны.
– Отогрела я, кажется, змею на груди… – в минуту особенно пессимистического настроения говорила сама себе княгиня. – Надо поскорее выдать ее замуж.
Таким образом, Таня была права, предчувствуя, что княгиня охотно выдаст ее замуж за первого, кто поклонится «ее сиятельству».
«Если Татьяна теперь так ведет себя, – продолжала думать княгиня, – то что будет, если она узнает свое настоящее происхождение? Надо поговорить с Никитой… Архипыч не сумеет, самой лучше… покойнее будет».
Остановившись на этом решении, княгиня Васса Семеновна позвонила и приказала вошедшей горничной:
– Позвать ко мне Архипыча!
Через четверть часа внушительная фигура старосты уже появилась в дверях кабинета княгини.
– Вот что, Архипыч, приведи ко мне Никиту!
– Когда прикажете?
– Да попоздней, когда барышня ляжет, да и в девичьей улягутся. Он где?
– Да я уже на новом месте его устроил, как приказали.
– Наказывал, что я тебе говорила? Да? А он что же?
– «Да я все перезабыл, говорит, что и было; чуть ли не два десятка лет прошло», – говорит.
– Хорошо, но все же я сама накажу ему, крепче будет.
– Вестимо, ваше сиятельство, крепче, это вы правильно: то наша речь холопская – то княжеская.
– Так приведи!
Княгиня снова осталась одна в своем кабинете и пробовала заняться просмотром хозяйственных книг, но образ Никиты – мужа Ульяны, которого она никогда в жизни не видала, – рисовался пред ее глазами в разных видах. Ей даже подумалось, что он явился выходцем из могилы, чтобы потребовать у нее отчета в смерти его жены. Княгиня задрожала.
Это настроение было, по счастью, прервано докладом, что ужин подан. Однако княгиня почти ничего не ела. Ожидаемая беседа с Никитой, по мере приближения ее момента, все сильнее и сильнее волновала ее.
Наконец ужин кончился. Княжна Людмила, поцеловав у матери руку и получив ее благословение на сон грядущий, удалилась в свою комнату. Княгиня направилась в кабинет, рядом с которым помещалась ее спальня.
– Федосья! – окликнула она, подойдя к двери спальни.
– Что прикажете, ваше сиятельство? – появляясь в дверях, спросила горничная и наперсница княгини.
– Войди сюда! – сказала княгиня и, когда Федосья приблизилась, спросила: – Ты слышала, Никита вернулся?
– Слышала, ваше сиятельство, слышала, как с неба упал.