Дочь викинга
Шрифт:
– Отпусти меня! – кричала Руна, когда отец нес ее к двери.
Девушка ударила его коленом, почувствовав при этом, сколько жира в его теле. Должно быть, в этой далекой Франции, север которой теперь принадлежал Роллону и его людям, и вправду было достаточно еды.
Рунольфр, охнув, сжал ее ноги, чтобы девушка не брыкалась.
– Отпусти меня!
– Да замолчи ты! – не выдержав, рявкнул Рунольфр.
Опять потеряв самообладание, он замахнулся, собираясь ударить дочь.
Руна, как
А потом ее мир, мир черных вод фьорда, мир белых гор и пропахшего дымом домика погрузился во тьму.
Руна проснулась от тихого плеска, словно камешек упал в воду. Ей показалось, что кто-то зовет ее, не громко и настойчиво, а тихо и как-то немного устало. Девушка прислушалась. Плеск сменился плачем, плачем ребенка, слишком слабого, чтобы выжить в этом жестоком мире. Или плачем старика, проливавшего свои последние слезы.
Но кто же звал ее?
Бабушка! Наверняка это бабушка! Руна подняла голову… и охнула от боли. Голова раскалывалась. Девушке показалось, что какая-то хищная птица вонзила когти ей в затылок и несет по воздуху в свое гнездо, чтобы скормить своим птенцам. Только через мгновение Руна поняла, что не летит, а лежит в узкой душной комнатенке. А плач, который она слышала, был вовсе и не плачем и не зовом ее бабушки. Это скрипел старый деревянный корабль, бороздивший волны, и звучно шлепали о воду весла в руках гребцов. Да, Руна была на корабле. На корабле своего отца?
Скрипели деревянные доски, противившиеся беспокойному морю. Руна осторожно коснулась мерно колыхавшегося пола, и кончики пальцев укололись о щепки.
Затем она поднесла руку к затылку и нащупала крупную шишку, немного сочащуюся сукровицей. Невзирая на боль, сейчас напоминавшую скорее внезапные удары молнии, нежели мерный нажим острых когтей, Руна смогла сесть, не заваливаясь набок, глубоко вздохнуть, вытянуть руки и ноги. В сущности, она была цела – ни переломов, ни растяжений.
– Папа? Бабушка?
Ее голос звучал хрипло, словно Руна слишком долго плавала в холодном фьорде или съела целую сосульку, одну из тех, что свисали зимой с крыши домика. Вот только девушке не было холодно, напротив, ее бросало в жар.
– Ты проснулась, – прошептал кто-то совсем рядом с ней.
Но это был не отец и не бабушка…
Руна повернула голову, и острая боль тут же ясно дала ей понять, что так делать не стоит. В щели между досками лился слабый свет. Потолок нависал у Руны над головой, и ей трудно было поверить в то, что в этой крохотной комнатке, нисколько не напоминавшей знакомый, привычный домик, можно было стоять выпрямившись.
Совершенно не думая о том, кто с ней заговорил. Руна на четвереньках подползла к одной из крупных щелей в стене и выглянула наружу. Она не увидела ни палубы, ни весел, только море, вдалеке сливавшееся с небом, море, гладкое, черное, лишь кое-где взрезанное белой пеной волн.
Качка поутихла. Руна проползла немного дальше и заглянула в другую щель. И отсюда она увидела то же самое. Не было ни блеска фьорда, ни тусклой зелени лугов, ни домов, ни людей. Не было суши.
– Бабушка…
Отец увез ее с родины, а бабушка теперь мертва.
У Руны сильно кружилась голова, ее тошнило, и все же не было боли сильнее, чем осознание случившегося.
– Я должна заботиться о тебе.
Руна даже не заметила, как упала, не выдержав груза воспоминаний о том, что она потеряла.
Над ней склонилась какая-то женщина, нет, не женщина, девочка, на пару лет младше Руны, худенькая, с красными, точно спелые яблочки, щеками и двумя косами цвета овса. Брошь из черепашьего панциря, скреплявшая мягкую серую накидку на плечах девочки, поблескивала в полумраке комнаты.
– Я… – пробормотала она. – Мне сказали, что я должна передать тебе вот это.
Девочка так благоговейно протянула Руне руки, как будто приносила жертву богам, чтобы те были милостивы к ней.
– Это дал мне твой отец.
Руна зажмурилась. Боль переместилась с затылка на грудь, вновь приняв облик хищной птицы, терзающей ее тело острым клювом. А когда боль приутихнет, там останется отметина, отметина, которой никогда не превратиться в шрам. «Мой отец силой увез меня с родной земли. Моя бабушка мертва».
Руна посмотрела на руки девочки. В одной та сжимала два гребня, вырезанных из рогов оленя и украшенных округлой вязью. Гребешки были вложены друг в друга, напоминая двух переплетающихся змей. В другой руке девочка держала накидку из козьей кожи и странного плетения шнур, тоже напоминавший змею. Судя по всему, он был предназначен для того, чтобы подпоясываться.
Козья кожа была мягкой и нежной, но Руна даже не прикоснулась к подарку. Она лихорадочно вцепилась в свою накидку, грубую, испещренную заплатами н окропленную кровью Азрун.
– Не нужно мне этого! – выдавила она.
Девочка вздрогнула, и Руна тут же пожалела о том, что так грубо с ней заговорила. Она не хотела обижать эту малышку, не хотела причинять ей боль. Сейчас Руне нужно было избавиться от собственной боли, отмахнуться от этой голодной, жадной птицы, клевавшей ее душу.
– Мой отец – убийца, – в отчаянии выдохнула она, уже без былого гнева.
Руна закрыла глаза. Ей ничего не хотелось видеть – ни озадаченного личика девчушки, ни тоскливых водных просторов. Где-то там, вдалеке, небо сходилось с землей, но Руне не было до этого дела.