Дочь Востока. Автобиография
Шрифт:
Пишу я это в Лондоне, но жизнь, трудная и интересная, закидывает меня в разные уголки света. Живу «на чемоданах», разъезжаю по свету, читаю лекции по исламу, выступаю в университетах, женских объединениях, политических и деловых клубах на темы женского равноправия, борьбы за демократию. Не упускаю возможности нажать на британскую палату общин и на конгресс США. Я по-прежнему председатель Пакистанской народной партии. Навещаю мужа, который лечится в Нью-Йорке, готовлю детей к экзаменам в Дубае. И веду объединение демократических сил Пакистана к свободным и справедливым выборам, объявленным, согласно
Я ощущаю гордость, ощущаю благословление. С Божьей волей я вернусь на родину и поведу силы демократии в борьбе против власти диктаторов, генералов, экстремистов. Такова моя судьба. Как сказал однажды Джон Кеннеди, «я не уклоняюсь от ответственности, я приветствую ее».
Беназир Бхутто
Лондон
апрель 2007
1
УБИЙСТВО МОЕГО ОТЦА
Они убили моего отца глухой ночью 4 апреля 1979 года в Центральной тюрьме Равалпинди. Меня с матерью заперли в нескольких милях от тюрьмы, в заброшенном полицейском лагере в Сихале. Я ощутила момент смерти отца. Вали-ум, который я проглотила по настоянию матери, чтобы заснуть в эту напряженную ночь, не помог. Ровно в два ночи меня подбросило на койке.
— Нет! — вырвался мой крик из сдавленной горьким комком глотки. — Нет! — Я не могла дышать, я не хотела дышать. Папа, папа… Меня бил озноб, несмотря на жаркую ночь, меня трясло. Чем мы с матерью могли утешить друг друга? Медленно тянулся час за часом, мы сидели, обнявшись, в голой полицейской казарме. Наутро нам предстояло сопровождать тело отца к древнему семейному кладбищу.
— Иддат не позволяет мне никого принимать, выйди к нему, — мрачно сказала мне мать, когда прибыл тюремщик. Начались четыре месяца и десять дней траура, в течение которых вдова живет изолированно.
Я вышла в облупленную комнату перед спальней. Здесь воняло гнилью и плесенью.
— Мы готовы сопровождать тело премьер-министра, — сказала я явно нервничающему младшему тюремному чиновнику.
— Его уже забрали, — сообщил он. Мне показалось, что он меня ударил.
— Без близких? Даже ваши преступные генералы должны знать, что наша религия требует, чтобы близкие сопровождали тело, молились за усопшего, видели его лицо перед погребением. Мы обращались в инспекцию тюрем…
— Его уже забрали, — попугаем повторил он.
— Куда?
Он молча ежился, пожимая плечами.
— Все было мирно, спокойно, — «утешил» он. — Я при нес, что осталось.
Он вручил мне жалкие пожитки, оставшиеся в камере, в которой отец дожидался смерти: шалъвар хамиз, длинную рубаху и свободные шаровары, которые он носил в качестве политического заключенного, не желая надевать форму уголовников; коробку для пищи, которую он отказывался принимать в последние десять дней; сверток постельного белья, которое ему разрешили лишь после того, как сломанная сетка тюремной койки расцарапала ему спину; его чашку для питья…
— А где кольцо?
— У него было кольцо?
Под моим взглядом он развернул бешеную активность, обшаривая мешок, карманы. Наконец вручил мне перстень отца, в последние дни все время норовивший соскользнуть с его исхудавшего пальца.
— Мирно… Очень спокойно… — бормотал он. Мирная процедура — повешение. Спокойная…
В помещение вошли Башир и Ибрагим, наши слуги, сопровождавшие нас в тюрьме, потому что питанием администрация нас не обеспечивала. Башир узнал одежду отца и побелел.
— Йа Аллах! Йа Аллах! Сахиб! Они убили его! — завопил он, неожиданно схватил канистру с бензином и облил себя. С помощью выскочившей на крик матери, мы остановили его.
Несмотря на предельную ясность ситуации, я все еще не могла себе представить, что отец погиб. Не могла осознать, что Зульфикар Али Бхутто, первый премьер-министр, избранный народом в ходе демократических выборов, мертв. Вместо жестокого генеральского режима, царившего в Пакистане с момента рождения государства, с 1947 года, отец мой ввел демократию. Там, где веками люди зависели от прихотей вождей племен и кланов, землевладельцев, он установил конституционное правление. При нем приняли первую конституцию, гарантирующую судебную защиту и гражданские права. Отец мой гарантировал парламентскую систему, гражданское правление и регулярные выборы каждые пять лет.
Нет. Не может быть. «Джайе Бхутто! — Да здравствует Бхутто!» — раздавалось из миллионов глоток, когда он посещал города и отдаленные деревни. Когда Пакистанская народная партия победила на выборах, отец инициировал программу модернизации, в ходе которой землей, которой веками владели немногие феодалы, наделили бедняков. Обучали неграмотных, национализировали промышленные предприятия, гарантировали минимальную заработную плату, защиту прав трудящихся, запретили дискриминацию женщин и меньшинств. Шесть лет его правления принесли в страну свет, рассеявший мрак столетий.
Но на заре 5 июля 1977 года…
Зия уль-Хак. Под личиной лояльного начальника штаба армии скрывался изменник, среди ночи поднявший войска, чтобы свергнуть гражданское правительство моего отца и силой подчинить страну. Зия уль-Хак, которому не удалось сокрушить отца, несмотря на все пушки и слезоточивый газ, несмотря на военное положение, которому не удалось сломить дух моего отца даже в камере смертника. Зия уль-Хак, пославший моего отца на смерть. Зия уль-Хак. Генерал, жестоко подавлявший страну в течение долгих девяти лет.
Я застыла перед неловко переминавшимся с ноги на ногу посланцем из тюрьмы. Стояла, прижимая к себе маленький сверток — все, что осталось от моего отца. От одежды еще исходил запах одеколона. «Шалимар». Невольно вспомнила Катлин Кеннеди, носившую в Редклиффе парку своего отца, уже через много лет после смерти сенатора. Наши семьи часто сравнивали в политическом аспекте. А теперь появилась еще одно ужасное связующее звено. Этой ночью и еще много раз после этого я тоже старалась удержать отца рядом. Его рубашку я клала себе под подушку.