Дочь времени
Шрифт:
— Нет.
— Ни одного?
— Ни одного в том смысле, какой вы имеете в виду. Были писатели, современники Ричарда, но все они писали после его смерти. Во времена Тюдоров. Следовательно, они нам не годятся. Есть какая-то хроника на латыни, которую вели в монастыре, но я до нее еще не добрался. Тем не менее кое-что я узнал. Жизнеописание Ричарда III приписали сэру Томасу Мору потому, что нашли его среди оставшихся после его смерти бумаг. Это была незаконченная копия с сочинения, нам неизвестного, но ее стали печатать как его труд.
— Да ну? — изумился Грант. —
— Да, его рукой, когда ему было лет тридцать шесть. В то время обычное дело. Книгопечатание еще не было развито.
— Так-так. Предположим, информация шла от Джона Мортона. Нет, это точно. Следовательно, предполагаем, что весь труд принадлежал Мортону.
— Правильно.
— И это вполне достоверно свидетельствует в пользу… скажем так, неточности. Мортон был честолюбив и вряд ли стеснялся пользоваться грязными сплетнями. Что вы знаете о Мортоне?
— Ничего.
— Был юристом, потом священником. Стал на сторону Ланкастеров и оставался с ними, пока не узнал, что Эдуард IV вернулся живой и здоровый. Переметнулся к Йоркам. Эдуард сделал его епископом Илийским, но сколько у него было приходов, знал, наверно, только викарий. Потом на трон сел Ричард, и Мортон стал поддерживать Вудвиллов, потом Генриха Тюдора и в конце концов заработал кардинальскую мантию…
— Стойте! — крикнул Брент. — Конечно, я знаю Мортона. Это тот самый Мортон, о котором говорят: «Вилка Мортона». «Нельзя тратить много денег, делитесь ими с королем. Вы тратите слишком много, значит, вы богаты и можете поделиться с королем».
— Точно. Это он, Мортон. Генриховы тиски. А я, кажется, понял, почему он возненавидел Ричарда задолго до истории с младенцами.
— Почему?
— Эдуард ограбил Людовика XI на приличную сумму, заключив с Францией позорный мир, и Ричард на него рассердился. Зато Мортон всячески поддерживал эту сделку, и за это, несомненно, получил от Людовика пенсию в кругленькую сумму — две тысячи крон в год. Не думаю, чтобы Ричардовы комментарии по этому поводу он глотал с удовольствием, хотя и заедал их золотом.
— Да уж, наверно.
— Ну и, конечно, при Ричарде ему не на что было надеяться, а поэтому он поддержал Вудвиллов, даже если никакого убийства не было…
— Об этом убийстве… — начал было Брент и умолк.
— Ну?
— Об этом убийстве… Об убийстве двух принцев все как-то странно молчат.
— То есть? Кто молчит?
— За эти три дня я просмотрел много писем и других бумаг того времени, и нигде ни одного упоминания.
— Может быть, они боялись? Боялись за свою жизнь?
— Может. Но есть еще одно. Это уж совсем непонятно. Вам известно, что Генрих провел через парламент билль, осуждающий Ричарда? Так вот, он предъявляет Ричарду обвинение в жестокости и тирании и ни словом не упоминает об убийстве.
— Что? — Грант был поражен не на шутку.
— Да. Удивительно.
— А вы уверены?
— Абсолютно.
— Тауэр оказался в руках Генриха, как только он появился в Лондоне после Босуортской битвы. Если он не нашел там мальчиков, невероятно, чтобы он не оповестил об этом всех, кого можно. Еще бы, такой козырь! — Грант надолго задумался под веселое чириканье воробьев на подоконнике. — Ничего не понимаю, — сказал он в конце концов. — Не могу понять, почему он не сделал себе капитал на исчезновении принцев.
Брент подвигал ногами.
— Есть только одно объяснение, — сказал он. — Мальчики никуда не исчезали.
Они смотрели друг другу в глаза и молчали. Долго молчали. Первым заговорил Грант.
— Да нет, чепуха все это! Объяснение есть. Я даже думаю, что оно где-то рядом, просто мы его не видим.
— Например?
— Ну, не знаю. Я так быстро не могу.
— А я думал три дня и ничего не придумала Ничего, кроме того, что мальчики были живы когда Генрих явился в Тауэр и обвинил сторонников короля Ричарда — вдумайтесь, верных сторонников законного короля — в измене. Он засунул в билль все обвинения, которые только смог придумать, и все же там нет ничего, кроме жестокости и тирании. Нет ничего о принцах.
— Фантастика!
— Факт.
— Который означает, что никакого обвинения в убийстве тогда вообще не было?
— Похоже.
— Нет… Подождите. Тиррел же был повешен за убийство. Он сам признался в нем перед смертью. Подождите. — Грант принялся листать том Олифанта. — Где-то здесь есть пространный отчет. И никаких тайн. Даже статуя Свободы знает.
— Кто?
— Сестра, которую вы встретили в коридоре. Убийство совершил Тиррел, его нашли виновным, и он во всем признался перед смертью.
— А Генрих уже был в Лондоне?
— Минутку. Вот. — Грант пробежал глазами нужный параграф. — Да… Это произошло в 1502 году. — И он повторил изменившимся голосом: — В 1502 году.
— Но… Но это…
— Правильно. Через двадцать лет.
Брент вынул пачку сигарет и тут же сунул ее обратно.
— Курите, — разрешил Грант. — А я бы сейчас не отказался выпить чего-нибудь покрепче. В голове что-то… Как в детстве… Знаете, есть такая игра. Вам завязывают глаза, потом крутят вас в разные стороны, и вы должны потом ловить остальных.
— Да… — Каррадин достал сигарету, закурил. — Когда темно, и голова очень кружится. — И он уставился на воробьев.
— Сорок миллионов школьных учебников не могут ошибаться, — сказал наконец Грант.
— Не могут?
— Разве могут?
— Раньше я бы вам ответил, а теперь не знаю.
— А вы не поторопились с вашими выводами?
— Меня потрясло другое.
— Что же?
— Вы что-нибудь слышали о Бостонской резне?
— Конечно.
— Я еще учился в колледже, когда узнал, что Бостонская резня — это кучка людей, бросавшая камни в часовых, и четыре жертвы. А ведь я был воспитан на Бостонской резне, мистер Грант. У меня кровь закипала при одном упоминании о ней. При одной мысли о бедных горожанах, истерзанных огнем британских войск. Вы не представляете, какой это был для меня шок. Бостонская резня — всего лишь уличная драка, которая взволновала бы сегодняшних американцев не больше, чем репортаж об очередной стычке полиции с забастовщиками.