Дочери Лалады. (Книга 2). В ожидании зимы
Шрифт:
«А почему бабка тебя Цветиком кличет? – спросил он вдруг. – Ты же Заяц».
Душа юной воровки ещё была в плену у глаз призрачного волка, а растревоженный ум уже лихорадочно работал, придумывая очередную небылицу: угроза разоблачения, которую ей временно удалось от себя отвести, снова зависла над ней. А что, если воры что-нибудь узнают от сирот? Маловероятно, конечно, но вдруг?… Городок маленький, а беспризорные ребята частенько помогают ворам в их делах за пару монет. Может, и обмолвится кто-то из них когда-нибудь…
«Бабуля – она… хорошая, но
Мальчонка испуганно замотал головой, поверив в этот рассказ. С печки слышался спокойный храп бабушки, и Цветанке стало совестно: до чего же она докатилась! Совсем завралась, уже на единственного близкого человека возвела поклёп ради сохранения своей тайны, которая и не тайна вовсе. Троице, с которой она лазала за яблоками, было известно, что она – девочка. Первуша, Тюря и Ратайка, будучи её ближайшими соседями, выросли вместе с Цветанкой на одной улице и, конечно, всё знали с самого начала, так как в раннем детстве видели её в юбке. Но это было уже очень давно, а друзья умели хранить секреты, не задавая вопросов. Взрослые же соседи хоть и нередко приходили к бабушке Чернаве за лечением, но сплетничать о ней побаивались: а вдруг старая ведунья рассердится и наведёт порчу? Они всерьёз думали, что она читает их мысли и на расстоянии слышит все упоминания своего имени, а потому боялись вымолвить хотя бы одно слово за её спиной, чтобы не навлечь на себя её недовольство. Цветанку они считали юной преемницей Чернавы, обладающей теми же способностями, поэтому благоговейно-настороженно сторонились её, а порой и кланялись, задабривая. Некоторые соседи приписывали ей умение по своему желанию становиться то девочкой, то мальчиком, и Цветанка не спешила их в этом разубеждать. Это было ей на руку.
Весь остаток ночи Цветанка таращила глаза в постепенно светлеющий угол, где домашний паук свил тенёта. Ещё немного – и тонкие нити станут видны… Она опасалась, что если сомкнёт веки, то снова увидит призрачного волка. Что же это за нечисть? Какой-нибудь слуга Маруши? Или, быть может, она сама? Нет, вряд ли сама богиня почтила бы её своим вниманием: слишком мелкой букашкой Цветанка себя считала. Вероятно, это кто-то из её свиты. Но почему у него были глаза, так похожие на её собственные?
Тянущая тревога не покинула её и с первыми лучами солнца. Туманная морда волка стояла перед её мысленным взглядом и по дороге на базар, и не давала ей покоя, когда она раздавала своим сиротам свежие бублики на завтрак. Устав гадать, днём Цветанка решилась спросить бабушку, что значил этот сон. В печке в огромном горшке попыхивала пшённая каша – обед для голодных ртов, обладатели которых бегали сейчас где-то по улицам, а бабушка на завалинке подставляла свои морщины усталому осеннему солнцу, опираясь на свою клюку. Подсев рядом, Цветанка начала:
«Бабусь,
«Вот и накликала ты беду, Цветик, – не дослушав вопроса, прошамкала Чернава. – Душу свою Маруше отписала ты во владение. Сделанного уж не поправить».
«Бабушка, но не из-за отрезанных же волос это, в самом деле?» – ощущая на своих лопатках ледяные пальцы страха, пролепетала Цветанка.
«Нет, ты кое-что похуже сделала, моя родненькая, – вздохнула Чернава. И добавила, подняв к небу почти слепые, выцветшие глаза: – Старая я уж стала, за всем уследить не могу, устала очень. Вот и проглядела тебя… А ты запуталась совсем в путях-дорогах. Ступила ты обеими ногами на стезю, с которой уже не свернуть».
Солнце по-прежнему разбивалось на радуги между ресницами Цветанки, высокая крапива у забора покачивала отяжелевшими от семян верхушками, воробьи дрались из-за оброненного кем-то из ребят кусочка бублика. Ни тёмных туч над головой, ни зловещих молний… Начинающаяся осень мурлыкала рыжей кошкой, но на душе у Цветанки свистели холодные ветра, как перед долгой и трудной дорогой в неизвестность.
«Что же мне делать, бабусь?» – прошептала она.
В уголках мутных глаз бабушки скапливались блестящие капельки. Нельзя было понять, плакала ли она или же её глаза просто слезились от болезни, но в сложном рисунке морщин на её лице проступала глубокая, безнадёжная и очень страшная печаль. Цветанке стало жутко.
«А не знаю, родненькая… Моё время истекает, скоро тебе без меня обходиться придётся. Так тебе скажу: оставайся человеком. Будь им так долго, как только сможешь, даже если на тебя будут смотреть, как на нелюдя. Сохрани душу и сердце человеческими и ни при каких обстоятельствах не отказывайся от своего имени. Имя – это ты сама, твоя суть. Волосы – ладно уж, пёс с ними, а вот имя береги, внученька. Не забывай мои слова. Вспомни их и тогда, когда меня с тобой уже не будет».
«Бабуля, ты что? – со слезами пробормотала Цветанка. – Ты будешь жить ещё долго!»
Её слова беспомощными птенцами упали на землю, а бабушка с грустной улыбкой покачала головой.
«Все мы смертны, милая. Ладно, не тужи… Это ещё не завтра будет, потопчем ещё землю немножко. Так, а про кашу-то мы и забыли за этими разговорами! Подгорела, поди…»
С кряхтением поднявшись, бабушка заковыляла в дом, а ноги Цветанки ещё долго не подчинялись ей. Тяжёлые чувства огромной глыбой навалились на неё, мешая дышать. Она так и не спросила о призрачном волке, но теперь особой надобности в этом знании она не ощущала. Всё было плохо… Беспросветно, безнадёжно и страшно.
Однако прощальное тепло осеннего солнца волшебной пилюлей лечило душу. Деньки стояли чудесные, сухие и ясные, Цветанка много бегала и играла с ребятами, и вот уже тревога и печаль ушли в туман прошлого, как и смерть Гойника. Цветанка совершенно не тяготилась ею, не испытывая угрызений совести, напротив – ей казалось, будто она сделала доброе дело, прихлопнув ядовитую и опасную тварь. А между тем в воровском братстве его уже хватились, и первым вопросом, который ей задал Ярилко, когда она пришла платить взнос в котёл, было: