Дочери Лалады. Книга 2. В ожидании зимы.
Шрифт:
– Вон оно что, – задумчиво кивнула Лесияра. – Ну что ж, покажешь нам твою новую диковинку.
– Это, право же, сущая безделица… Для увеселения, – вдруг посерьёзнев и заложив руки за спину, пояснила Светолика.
– Душевно повеселиться – тоже хорошее дело, – молвила правительница Белых гор.
А Дарёна ощутила в груди прохладное бурление пузырьков восторга… Может быть, Лесияра и все остальные не особенно верили в то, что Светолика «ловила» свои изобретения в мутных водах реки времени, но у девушки мысль об этом вызвала холодящее, отрывающее от земли волнение. Она убедилась: Белые горы – земля чудес, здесь возможно всё. Так почему бы нет?.. Наверно, Светолика прочитала всё это во взгляде Дарёны, потому что на её лице засияла в ответ открытая, солнечная улыбка.
*
Юную княжну Любиму сопровождали
Сегодня она хотела быть особенно непослушной. У сердца поселился горько-жгучий комочек, который начинал жалить её до слёз, когда девочка видела свою родительницу вместе с Жданой. День приезда этой женщины стал для Любимы чёрным: раньше она чувствовала себя безраздельной владычицей сердца государыни, и только ей предназначался этот особый, нежный взгляд, которым родительница стала смотреть теперь и на Ждану. В прежние, прекрасные времена княгиня всегда устремлялась по вечерам к Любиме, чтобы проследить, как она умывается перед сном, покачать на колене и рассказать на ночь сказку; сейчас княжне приходилось подолгу ждать, когда родительница всласть наговорится со своею Жданой, а уж потом соизволит заглянуть к ней, уже умытой и уложенной в постель, только чтобы поцеловать и шепнуть несколько слов. Даже сказки Лесияра стала ей рассказывать редко, а всё потому что «поздно, спать уж пора». Любиме хотелось крикнуть: «Сначала побудь со мной, а потом иди к своей Ждане и сиди с ней, сколько влезет! Она взрослая, ей не надо рано идти спать – может и подождать», – но слова эти застревали в горле горько-солёным комом. Она пыталась вмешиваться и пресекать эти ненавистные свидания: забегала в покои, где родительница нежно ворковала с гостьей, вскарабкивалась к ней на колени и просила: «Покачай меня!» Лесияра, впрочем, никогда не прогоняла её и всегда относила на руках в её комнату, и снова как будто ненадолго возвращалось прошлое – со сказками, катанием верхом на колене и умыванием. Любиме очень нравилось, когда родительница сама нежно промокала ей лицо и руки полотенцем, а без этого ей даже плохо засыпалось. Ждана, правда, иногда портила их единение, лезла со своими ласками, явно стараясь подружиться, но лучше бы она этого не делала. Любиме была нужна только государыня, и она не хотела её ни с кем делить – даже с матерью Дарёны.
Поджаривание огромных туш было очень захватывающим зрелищем: они истекали соком, который дюжие поварихи из крепости собирали в ковшики на длинных ручках и снова поливали им блестящие, подрумяненные до коричневой корочки глыбы мяса. Прожарить их на костре, разведённом под открытым небом, было большим искусством, а ещё на это требовалась целая прорва дров.
– Что, мясца хочешь? – прогудел вдруг над Любимой грудной, словно доносившийся из недр земли голос.
Это была Правда – суровая, исчерченная шрамами начальница кухни в крепости Шелуга, обутая в высокие сапоги и туго опоясанная широким кожаным ремнём с пристёгнутым к нему кинжалом. Любима видела её прежде пару раз, когда бывала с родительницей на рыбалке на озере Синий Яхонт; княжна всегда находила эту женщину-кошку очень внушительной и страшной, дичилась и пряталась от неё. Однако тогда Любима была маленькой, а с тех времён много воды утекло. Сейчас она, храбрясь, устояла на месте и ответила:
– Да!
– Ну, давай попробуем, – усмехнулась Правда.
Она срезала с туши пластик самого прожаренного, верхнего слоя, подхватила Любиму на руки и поднесла его к её рту. Мясо, насаженное на острие огромного ножа, пахло пряными травами и исходило на морозе вкусным парком.
– Тихонько… Горячо, – заботливо пробасила Правда. – Подуй, потом кусай помаленьку…
Что за блажь владела Любимой, думавшей прежде, что Правда – жуткая? Глупость малолетняя, не иначе. Её глаза оказались совсем не страшными: в их мрачноватой, окутанной чёрными как смоль ресницами глубине поблёскивали ласковые искорки, а пересечённые шрамом губы улыбались вполне добродушно. Осторожно отщипывая горячее мясо маленькими кусочками, Любима заворожённо изучала вблизи все эти боевые отметины, покрывавшие Правду в изобилии. Один крупный шрам, начинаясь над бровью, уходил глубоко в её тёмные с проседью волосы, заплетённые в короткую косичку; другой, срезав мочку уха, проходил по краю нижней челюсти; все прочие, мелкие и тонкие, складывались в причудливый рисунок на лице начальницы кухни.
– Откуда у тебя столько рубцов? Ты часто дерёшься со своими стряпухами? – шёпотом спросила княжна, внутренне содрогаясь и с холодком ожидая, что Правда рассердится за этот вопрос.
Но Правда не рассердилась, а только усмехнулась.
– Я, лапушка моя, не всегда на кухне-то работала. Помотало меня по разным войнам иноземным… Страшно я выгляжу, а что поделать? И всё ж нашлась славная девушка, которая полюбила меня такой – ничего, живём, пятерых дочек вырастили. Не за красу лица любят, так и знай, моя хорошая.
Тут с оханьем подскочили няньки и принялись осаждать Правду:
– Ты, страхолюдина! А ну, отпусти её! Это тебе не просто девчушка, а сама княжна Любима!
Чёрные, схваченные инеем седины брови Правды сдвинулись.
– Чего квохчете, клуши? Без вас знаю, кто она такая. Не видите, что ль – дитё кушает?.. Вот доест, так и отпущу. Прочь пошли, бабки!
– Ка-а-акие мы тебе бабки? – ахнув, возмутились няньки, круглые в своих одёжках, как рыхлые кочаны капусты. – Где ты тут ещё бабок каких-то увидела? А яств, вон, столы полны, аж ломятся! Слезай, госпожа, нечего тут тебе делать… Ежели кушать хочешь, так за стол пойдём, там всего вдосталь!
Любима, смеясь, только показывала нянькам язык с высоты: те не доставали макушками Правде и до плеча. Она, быть может, и пошла бы за стол, но гораздо вкуснее оказалось есть кусок мяса с ножа, вдыхая дым костров и ощущая щеками пощипывание мороза. Так ничего няньки и не добились, а потому потрусили прочь, медвежевато переваливаясь и грозясь кулаками. Проводив их насмешливым взглядом, Правда прижала к себе Любиму крепче.
– А то я не знаю, кто ты у нас такая… Красавица! – молвила она с тёплой хрипотцой. – Государыня в тебе души не чает, поди…
У Любимы вырвался горький вздох… Снова все печали призрачными войсками подступили к сердцу, невыносимо саднившему от обиды.
– Не любит она меня больше, – всхлипнула княжна.
– Да ты что! Не может такого быть, – нахмурилась Правда, заглядывая ей в глаза.
– Может… Как эта Ждана приехала, так и… забыла государыня обо мне, – не в силах более сдерживать своё горе, заплакала Любима.
– Эвон оно что, – смешливо прищурилась начальница кухни. – Приревновала ты, дитятко, свою родительницу, да невдомёк тебе, что не может она тебя забыть. Неправда это, как есть неправда! И выбрось эту кручину из своей милой головушки, княжна. Родительница твоя только тобою и дышала все эти годы, одна была, как перст. Любила тебя без памяти, вот и избаловала… И привыкла ты думать, будто весь мир вокруг тебя одной вертится и всё в нём только для тебя создано. А ведь не так это, моя милая. Не вечно тебе в родительском доме жить. Ну, сама подумай: большая уж ты, скоро совсем вырастешь, заневестишься, влюбишься… Станешь чьей-нибудь женою. А государыня? Одной ей горевать-вековать прикажешь? Она только о тебе, о твоём счастии и думает, а ты о ней подумать не желаешь… Себялюбивая ты, лапушка.
Хоть и старалась смягчать Правда свой голос, когда говорила всё это, а всё же слова её вонзились в сердце Любимы хуже стрелы калёной… Впились шипом, разливая в нём горький яд осознания, пробуждающий какие-то новые истины, новые стороны бытия – странные, чужие, неласковые.
– Нет, я не такая! Я государыню люблю! Пусти, пусти меня! – размазывая кулачками слёзы и вырываясь из рук Правды, всхлипывала Любима.
– Что ж, ступай, дитятко, – ставя её на ноги, сказала начальница кухни. – Только подумай о моих словах. Правда – она глаза колет, вестимо… Имечко у меня такое, да и сама я такова – прямая, как столб, ни слова в хитрости не скажу. Может, не сразу осмыслишь – ну, авось, когда-нибудь да и дойдёт.