Дочки-матери: наука ненависти
Шрифт:
Не эта ли сцена превратила Антонию в ведьму во сне пятилетней дочери? Впрочем, потом были разные сценки помельче, не такие травмоопасные, но тоже драматичные. А о той, первой истории никто не знает и никогда не узнает. Уж это будьте уверены! Всякая женщина имеет право на слабость. Безусловно! Никакой вины Антония за собой не чувствует. Тоже мне — детские сопли и истерики. Всё это пустое и проходит. Всегда проходит, раз я так считаю.
Вернемся к нашим котам
Надо было продолжать вычитывать собственную рукопись, а всякие тяжёлые мысли поселили и в душе, и в уме разлад — какая уж там работа. Но — соберись, Антония, соберись, возьми себя в собственные железные руки, ты же можешь! Итак, читаем…
Ма и Па, хозяева говорящих
Устами Мурзика Антония говорила о самой себе с нежностью. Не перебрала ли? «Тонкие беззащитные щиколотки». Хорошо? По-моему, очень трогательно. Всего в трёх словах о Ма — цельный образ хрупкой, слабой, доброй женщины. Но вот дальше:
«Ма не такая, она не просто струна, она клубок струн, задень одну — и уже — какофония страданий или счастья. Подумаешь, у соседа сломали что-то в машине — у нас вообще нет машины, и Муська рассказывала, что никогда и не было. Зачем Ма трещит пальцами и охает: «Бедняги, надо же такое горе!»? Какое горе? — хочется мне крикнуть. — Какое?»
Не пережала ли? Не просматривается ли в таком описании образ дурной истерички, а не всеохватно доброй и любящей весь мир женщины? Есть сомнения. Ладно, Масик почитает, скажет, не пересолила ли она.
А вот, вроде бы, удачный, красивый диалог котов о Ма:
«— Она всегда хотела океана любви. От мужа, детей, меня, даже от цветов. Это, скажу тебе, напрягало.
— Но ведь она и сама была океаном.
— Это тоже напрягало. Нельзя ничего делать слишком. Надо быть в мере.
— В чем, в чем? — не понял я.
— В мере. В смысле знать меру. Она была чересчур.»
И опять — не чересчур ли этот «чересчур»? А ведь как прекрасно сказано о ней, об Антонии — «она была океаном»! И снова обида с досадой потревожили сердце: ну, почему все эти высокие слова о себе она должна писать сама, а не её дети, к примеру, в своих книгах, посвящённых матери, которых они не пишут, или в мемуарах, которые и не собираются писать. Почему ей самой приходится смотреть на себя как бы со стороны и с нежностью? Почему ни одна сволочь?..
Впрочем, откуда ей знать, что придёт в головы детей, когда её не станет? Но… Гошка (прости, сынок, прости, любимый!) писать вряд ли будет — он никогда не блистал литературными способностями, а уж после десятилетий пьянства о чём можно говорить? Таська же… А ей нечего сказать. Она ведь теперь, по её признанию, свою мать ненавидит, но в этом никогда никому не признается — ни устно, ни письменно, не решится, в этом Антония не сомневается. Писательница привыкла всякую работу делать качественно, на совесть. И работа с дочкиным сознанием по внушению ей с коляски, что мать в их доме и окрестностях — королева вне критики, цезариня вне любых подозрений, и так должно значиться в умах людей во веки веков, аминь! — эта работа велась долгие годы, весьма тщательно и планомерно. Да, кое-что в этом качественном построении за последнее время покосилось, и даже наблюдаются зияющие провалы в некогда безупречной конструкции. Но главное — основа, фундамент — цело, нетронуто, непоколебимо. Поэтому почта из Израиля — это тот максимум, который дочка себе позволяет для того, чтобы выговориться, сбросить пар и вякнуть рвущиеся наружу слова. Она даже с мужем наверняка до конца не выговаривается — не смеет себе позволить.
Но, кто знает, может, сбросив весь дурной негатив в письмах, Тася потом, сильно потом, когда уже Антонии не будет, опомнится и, наконец, поймёт, с кем имела дело, у кого ей выпало счастье родиться и кого она всю жизнь мучила. И что-то напишет… Покаянное. Отругав непременно саму себя за непонимание, проанализировав всё с самого начала, с детства, и найдя, наконец, для характеристики матери те самые слова, которых та заслуживает. Возможно… Писать девка может. Впрочем, к чему гадать, что будет после? Главное, успеть до — уничтожить все её письма, чтобы никто и никогда их больше не прочитал. А вот это важно! Хорошо, что сейчас до неё дошло. Не забыть! Уничтожить. Спалить. Эти их семейные тайны никто не узнает никогда. Иначе… иначе напрасно было вообще всё, вся её жизнь, всё то колоссальное строительство бытия и своего мира, на которое она потратила жизнь. Напрасно? Да не дай бог!
Но вернёмся к нашим котам. Что же это так тяжело ей работается нынче, отчего так тягостно на душе и отвлекает каждая мелочь, каждое воспоминание? Почему надсадно кровоточат мысли о всех Таськиных письмах? Почему они все разом вдруг вспомнились и навалились своей ненавистью и болезненностью, отчего именно теперь ей, Антонии, не дают покоя воспоминания о том, что в каждом своём послании трындела дочь? И сердце не даёт покоя, и печень постоянно побаливает. Антония уже дважды приняла лекарство для печени, а всё равно беспокоит. Не надо было, видимо, вчера пить водочку. А почему, собственно, именно вчера не надо было пить? Был прекрасный повод и подходящее настроение! Да, вчера настроение было, а сегодня никакого. Сплошные мучительные думы и воспоминания.
Антония вдруг поймала себя на том, что её рука сама тянется к ящику стола, в котором лежат эти взрывоопасные и сочащиеся ядом письма от дочери. Нет! Работать, вычитывать, не отвлекаться! Что же за напасть такая? Забыть о Таське, забыть, пока не сделано дело!
Итак, коты! Коты, повесть, рукопись, вычитка, работа! Никаких Тась!
Легко сказать… С каждой страницы рукописи на неё буквально прыгала дочь со всеми своими глупостями, гадостями… дышала ей в лицо, кривлялась, строила рожи и даже… смеялась над ней. Конечно, что может быть глупее: пытаться запрещать себе думать о розовом слоне, как в том анекдоте. Сама же писала книгу с главной мыслью в башке — ударить дочь, унизить, растоптать и опозорить. Естественно, что в каждое слово, написанное собственноручно Антонией, вложен кусочек этой сверхзадачи, этой вожделенной цели и путеводной звезды «кошачьей» повести. Куда ж деваться от мыслей и образов? Как они были рядом с Антонией в процессе писания, так и будут теперь постоянно выглядывать из каждого абзаца. Надо просто взять себя в руки, отключить эмоции и спокойно делать свою работу, обычную завершающую работу… А потом можно будет расслабиться, вернуться опять к дочкиным письмам и много-много думать обо всём том, что составляет главную пружину злости и творчества писательницы. Но вычитывать работу надо спокойно и профессионально. Возьми себя в руки, Антония!
«Они у меня и добрые, и умные, а главное — не способны на зло», — так говорит Мурз про Ма и Па. И как же при чтении этого могут автоматически не возникнуть в памяти Таськины письма, где она лихо обвиняет мать именно в злобе и причинении зла? Собственно, в «кошачьей» повести Антония и постаралась решительно ответить на все дочкины обвинения, отмести их и сделать так, что чудовищем будет выглядеть именно Тася. Ей, Антонии, как известной и признанной писательнице, все карты в руки в этом деле! Не учитывает этого доченька, всё время забывает в своей борьбе с матерью, какие силы на стороне Антонии: талант, известность и положение уважаемого в обществе человека. Этим дочка опять и снова свою дурь показала. Против кого ты пытаешься воевать, мошечка? Была бы поумнее, грелась бы в лучах материнской славы, а так — сама себе на голову наложила.
Коты. Главные свидетели и носители правды, истины, настоящего знания. Их невозможно обмануть, невозможно подкупить, они, как часть первозданной природы, не могут, не умеют лгать — природа не лжёт, она не человек! И таким образом, мнение котов становится истиной в последней инстанции, приговором без права пересмотра и амнистии. Свидетельства котов намного весомее и правдивее показаний любого человека, ибо человек может заблуждаться в своих взглядах и плутать в точках зрения, а котам сразу же дана природная мудрость — видеть суть. На этом всё и построено, это и должно убедить читателя в безусловной правдивости персонажей и правильности расставленных акцентов и данных оценок. Антония читала и, помимо удовлетворения, отчего-то всё больше испытывала странное беспокойство именно по поводу написанного. Нет, не о качестве речь. Напротив: пожалуй, в этот раз её злость и обида сумели высечь особенно яркую и талантливую искорку её дара. В некоторых местах у Антонии прямо дыхание перехватывало от, чего греха таить, восхищения собой. Она будто бы смотрела со стороны, читала чужой труд и удивлялась мастерству автора.