Додо

Посвящается К.В.

Утром 6 ноября, в понедельник, Фредди–газета сообщил мне, что я только что была убита.

Фредди мне не кореш, так, парень по соседству. Ночами он ищет средство от одиночества, как сам говорит: постельное средство, добавлю для ясности. В один прекрасный день он меня искал — и нашел, только не рассчитывайте, что он это вспомнит. На улице все понемногу выветривается, точно сама память испаряется, благо крыши–то нет. Короче, Фредди продолжает меня искать, а я его

Мы только–только пристроились с Салли на нашей скамейке в Бато–Лавуар.

Она крепко спала, привалившись к моему плечу. А я размышляла, как скоро придется идти пахать, чтобы наверстать вчерашний потерянный день — и заранее ломалась от усталости.

Вдруг предо мною возник Фредди со своим утренним лицом, серо–буро–затхлым, и уставился на меня, как на привидение.

— Ты, блин, живая?

— Да, блин, живая, как ни горько тебя огорчать.

— Быть того не может!

— Выходит, может, — отвечаю я, особо не напрягаясь.

— Но как же…

Тут Фредди пытается собрать в кучку все свои интеллектуальные силы, и зрелище это не из приятных, у него вся кожа идет складками аж до макушки, на манер юбки–клеш.

— Кто ж тогда ночью у тебя за тебя был?

Он себя мнит сфинксом, несмотря на уделанный синтаксис. Но смысл я уловила.

— А мы позабыли у нее документ спросить, представляешь? Такая долговязая кляча, вечно в крошках, она иногда подрабатывает у Центра на Трюден.

— Выходит, она и была. Вся порезанная осколком бутылки, во дела.

Ну что ж, такое случается. Не часто, но случается. Вот только случилось это у меня, в моем закутке у универмага «Шоппи» на Пигаль, где я и должна была находиться, если б накануне средь бела дня не встретила привидение, а это перебор даже для такого циника, как я.

Я вскочила, позабыв про Салли, которая завалилась набок. Я автоматически вправила ее обратно, а вместо благодарности меня же и облаяли: дескать, нужно двинуться головой и не иметь никакой соображалки, чтоб скакать как заяц в Хиросиме, а она чуть не расшиблась, умно, нечего сказать, а где ж солидарность, которая у одной ее знакомой командирши с языка не слазит, точно типун какой, а как до дела доходит, так это вроде не про нас.

Когда она злится, то зовет меня командиршей — с тех пор, как я нацепила военно–полевую форму, которую в один действительно прекрасный день макланула на Блошином с фуражкой вместе в обмен на фальшивый «Гермес» из кожзаменителя. А обычно я До, или Додо.

Я села обратно, чтобы заткнуть Салли, и потребовала у Фредди объяснений.

Одна подруга, кассирша в «Шоппи», нашла тело в аккурат когда стукнуло шесть. Затем подоспела полиция, и новость кочевала от одного к другому, пока не добралась до Фредди, который затрясся и замахал руками, описывая всю глубину своих переживаний. Правда, его и так все время потряхивает. Я–то знаю, что ему до меня дело как до результата выборов, и не преминула напомнить: пусть своим притворством себе все дыры заткнет, может, остатки мозгов вытекать не будут.

— Ты не врубилась, — ответил он. —

И прижал обе ручонки к сердцу. Справа. Потом объяснил, что видел убийцу. А кто еще там мог быть? Они даже поговорили обо мне. На этой стадии я взяла допрос в свои руки.

История Фредди сводилась к тому, что около двух–трех часов ночи он проходил мимо «Шоппи» и позвал меня — просто для смеха:

— Эй, Додо, у тебя под боком местечка не найдется?

— Отцепись от нас, у Додо уже есть все, что ей нужно.

Мужской голос, раздавшийся из–под груды картонок, изрядно повеселил Фредди, который был в курсе моей репутации. Он бросил в ответ:

— Лады, коль у тебя уже есть компания! Доброй ночи, голубки!

Его жалкая тушка до сих пор тряслась при одном воспоминании. От него тоже одни ошметки б остались, стоило ему проявить чуть больше настойчивости. Кстати, ошметки — не совсем точно, у той девицы лицо превратилось в кашу, живот распорот, кишки наружу, а киска в крови. Он рассказывал, как если б все случилось с ним самим. Пришлось прищемить ему клюв, резко заметив:

— Да кому ты сдался, бедный мой Фредди?

Но сама подумала: а кому вообще все это сдалось? Тут же возник закономерный вопрос: а кому сдалась я? Не считая Поля. Но Поль давно мертв. И накануне я его встретила.

Понимаю, придется рассказать, что было накануне.

Я вкалывала у больших магазинов — я это называю «играть в истукана». Становлюсь на колени, держу в руках табличку с надписью «Я хочу есть», выкладываю на тротуар свою плошку, и толпа прохожих обтекает меня с двух сторон, не замечая — ни они меня, ни я их: разве что ребенок иногда глянет.

На другой стороне бульвара магазин «Прентан» похож на огромный освещенный пакетбот, выплескивающий на тротуары излишек груза. Я любила море в те времена, когда мы с ним были близки.

Толпа, которая тянется из офиса в забегаловку или бежит докупать то, что не успела за день, никогда не бывает шумной. Она урчит, как мотор на шоссе. Под этот шумок я вновь и вновь пересчитывала монеты в плошке, прикидывая, хватит ли на белый ром вместо обычного красного вина. Я к тому веду, что вовсе не спала, уверена. Я все прекрасно замечала и прекрасно расслышала голос, сразу же его узнав. Мне хватило трех слогов: «Дороти». Голос был ошеломленный и так напряжено звенел, что мои нервы не выдержали.

Я вскинула голову, выронив табличку, не помню как оказалась на ногах, услышала, как мой дневной добыток со звоном сыпется под башмаки, растолкала прохожих, выворачивая шею, чтобы оглядеть всю улицу разом. Ничего. Поль улетучился.

Но это был голос Поля, я готова поклясться, это был голос Поля, и, однако, такого быть не могло.

Люди вокруг начали возмущаться устроенным мной переполохом. Стоит кому–то выпасть из общего потока, как окружающие впадают в панику.

Я наклонилась, пытаясь собрать, что удастся. Двадцать сантимов, весь успех. Мне стало так противно, что я даже не стала подбирать свою миску. Может, кто–нибудь хоть ногу сломает.