Доктор Черный
Шрифт:
Она боялась открыть глаза, чтобы отец, страстнейший любитель природы и живописных видов, не окликнул её. Ей чудилось сквозь закрытые веки, что отец пристально смотрит ей прямо в лицо.
Поезд уже тронулся снова, когда она, сама стыдясь своей лени, не будучи в состоянии сдержать инстинктивной дрожи опущенных век, весело расхохотавшись, сразу открыла глаза, вскочила на своём диване и… остолбенела.
Прямо в лицо ей действительно глядели глаза, но не отца, а совершенно постороннего человека. Отец её спал сидя, прислонившись к борту мягкого дивана, другую половину которого занимал
Это был белокурый худощавый молодой человек с нервным выразительным лицом, большими добродушными глазами и отличными зубами, которые обнажила улыбка, аккомпанирующая неожиданному заразительному хохоту Дины.
Одет он был в очень широкое английское пальто из очень тонкой и прочной в то время материи, которую любят особенно янки за океаном. Непослушные золотистые кудрявые завитки придавливала мягкая «спортсменка» с очень широким козырьком.
Этот костюм, американские ботинки с чудовищной толщины бумажными подошвами, плоские часики в браслете, охватывающем тонкое запястье, какой-то общий, специально спортсменский и в то же время профессиональный, колорит сразу убедил Дину, что новый спутник не принадлежит к обществу, в котором она за этот год вращалась в Индии. Вместе с тем лицо пассажира показалось ей странно знакомым, и она не только не выразила негодования по поводу того, что он не стесняется пристально смотреть ей в лицо, но, забыв свой смех и смущение, сама пристально уставилась на него, напряжённо припоминая, где она его видела. Старик Сметанин, разбуженный смехом дочери, протирал глаза, высунулся в окно и тоном настоящего англичанина выпустил:
— By love!.. А ведь Аллагабад мы с тобой проспали!..
— Кажется, что так! — ответила Дина и, покосившись на нового пассажира, прибавила по-русски: — Можешь себе представить, я думала, это ты на меня смотришь, — и расхохоталась прямо в физиономию этому юному арлекину.
Дальнейшие слова застряли у Дины в горле, так как в эту минуту «клетчатый арлекин», как она окрестила про себя пассажира, с самым вежливым видом снял свою «спортсменку» и, обращаясь непосредственно к ней, сказал на чистейшем русском языке без тени какого-нибудь акцента:
— Приношу глубочайшее извинение, сударыня, что разбудил вас своим бесцеремонным взглядом, но… мне сразу, как только я вошёл в купе, бросилось в глаза необыкновенное сходство ваше с женщиной, с которой я уже встречался, при обстоятельствах… не совсем обыкновенных. И теперь, когда вы заговорили, я убеждён, что не ошибся.
Не отдавая сама себе отчёта в том, что она делает, Дина порывисто схватила незнакомца за руку и прерывающимся от волнения голосом, не обращая внимания на отца, остолбеневшего от изумления, крикнула:
— Вы! Но не может же быть… Вы же… умерли!
— Как видите, нет! — ответил пассажир, наклонившись, чтобы поцеловать её руку, видимо глубоко тронутый её волнением и взволнованный втайне не менее её самой. — Как видите, жив и здоров… Вы не откажете представить меня вашему супругу! Впрочем, что я? Ведь и вы же не имеете обо мне, собственно, определённого представления.
— Какому супругу? — изумлённо обернулась Дина, всё ещё не выпуская руки пассажира. — Ах! Вот что! Папа! Вы — в роли моего супруга… Можете себе представить.
Старик Сметанин, с изумлением наблюдавший всю эту сцену, с большим ещё удивлением заметил, как сразу просветлело открытое молодое лицо незнакомца при последних словах его дочери.
Он с благодушным достоинством повернул к соседу лицо, не совсем ещё оправившееся от сна в утомительной напряжённой позе, потянулся через диван и сказал, протягивая руку:
— Будем знакомы! По всем видимостям, наш расейский? Вот уж истинно гора с горой не сходится… инженер Сметанин, по-здешнему Смит… Диди! Да пусти же его, ты ему руку вывернешь! — отнёсся он к дочери, совсем позабывшей, что она до сих пор сжимает своей рукой руку визави.
Покраснев чуть не до слёз, Дина отдёрнула руку, которую только что поцеловал пассажир, и, не зная, куда девать глаза от смущения, растерянно выронила:
— Ради Бога, извините!.. Папочка! Но ведь это же он… понимаешь, он… Я никогда не поверила бы!
— Да кто он? Скажи толком? — перебил старик, с возрастающим изумлением глядевший на странного пассажира.
— Ах, да он же… Как ты не понимаешь! Ну, помнишь, я уже тебе говорила ещё в Батавии! Тот, кто спас меня, мисс Джонсон, всех… ну, словом, тот, кто остался на пароходе, на телеграфе… Но каким образом вы спаслись?
— А, вот в чём дело! — понял наконец инженер. Он с самым серьёзным видом поднялся с дивана и, подойдя к пассажиру, склонил перед ним свою седую голову.
— Низкий поклон вам! — сказал он глубоко и искренно тронутым голосом. — Низкий поклон и от отца, и от русского, и… от товарища! Мне дочурка сказала, что вы механик.
— Да, пожалуй, — растерянно улыбнулся Беляев, страшно смущённый как благодарственной демонстрацией старика, так в особенности встречей с девушкой, которая произвела на него неизгладимое впечатление на пароходе: воспоминание о ней он напрасно старался гнать от себя все время после того, как катастрофа с «Фан-дер-Ховеном» разлучила их так же случайно и быстро, как столкнула. — Пожалуй, я и механик, то есть электромеханик. Я покинул Петербург как раз перед выпускными экзаменами… Так сложились обстоятельства.
— Ох уж эти обстоятельства!.. Сам, батюшка, имел удовольствие их испытать, и значительно в более серьёзной дозе, чем пришлось это, по-видимому, вам… Ну да что там… Русскими были, русскими и останемся. Вот, ей-Богу, удача! Земляк, да ещё инженер, свой брат. И это между Аллагабадом и Мирзапуром! Чудны дела твои, Господи!.. Да вы куда сейчас направляетесь?
— Я? В Бенарес!..
— А? — обернулся Сметанин к дочери. — Можешь себе представить!.. Ну-с, почти полупочтенный, пожалуйте сюда вашу квитанцию.
— Какую квитанцию? — изумился Беляев.
— Да багаж-то у вас с собой есть? Ну так вот, её самую!.. Давайте её. Что ж вы думаете, я земляку, коллеге, да ещё малому, который мою родную дочь спас от смерти, позволю в гостинице остановиться! Да я, батюшка, вас за такие политические слова!.. Ай у нас в Бенаресе своего дома не хватит! — закончил Сметанин чисто российским купеческим возгласом.
Беляев окончательно смутился:
— Но, право, мне так неловко.