Доктор Данилов в дурдоме или Страшная история со счастливым концом
Шрифт:
Немного поспорили о московской жизни. Гость утверждал, что при всех своих недостатках она все равно лучше жизни в провинции, хозяин же упорно в этом сомневался. Наконец порешили на том, что жизнь везде одинакова и качество ее зависит не от места, а от людей, которые тебя окружают.
— Поликлиника – это просто филиал гестапо, — пожаловался Виктор, к этому времени уже превратившийся в Витю. — Работаешь, как Штирлиц. Шаг влево, шаг вправо – все сразу же становится известно начальству…
— А начальство-то как, ничего?
— Ничего хорошего. Главврач, может, и не очень вредный мужик, но он в дела не вникает. Всем заправляют два зама –
— А ты говоришь…
— Но зато – зарплата в четыре раза больше и приработок в основном денежный, а не пирожками и домашним самогоном – Витя взглянул на наручные часы и поднялся. — Спасибо тебе, Вова, за гостеприимство, но мне пора. Вот, держи визитку…
Из бокового кармана сумки он достал «визитку» – прямоугольничек обычной бумаги с номером телефона, напечатанным явно на принтере.
— По поводу больничного всегда делай официальный вызов через регистратуру, — предупредил он. — Иначе будут проблемы.
— А сколько я могу… болеть? — уточнил Данилов.
— Месяц – спокойно, — заверил Витя. — Если печень, конечно, выдержит…
Ушел хороший человек – и депрессия сразу же подняла голову. Данилов пошел в комнату, лег на диван и попытался заснуть. Поначалу сна не было, а когда он собрался было прийти, на кухне зазвонил оставленный там мобильный. Конечно, можно было бы и не вставать, но процентов на девяносто девять звонила Елена. Не возьмешь трубку – испугается и примчится с проверкой. Лучше уж ответить. Данилов вздохнул, выругался про себя и потопал на кухню.
— Как ты? — В голосе Елены чувствовалась некоторая напряженность.
— Все нормально, — пробубнил Данилов. — Взял больничный, чтобы слегка прийти в себя. Готовлюсь ко сну.
— Может, мне приехать? — предложила Елена. — К тебе или за тобой?
— Не надо, Лен, — попросил Данилов. — Мне надо побыть одному. Так я, по крайней мере, никого ничем не обижу.
— Да при чем тут это…
— При том. — Данилов слегка повысил голос и почувствовал, как сразу же заломило затылок. — Я не в настроении кого-либо видеть. Даже тебя. Пойми меня правильно и не настаивай.
— Позвоню утром, — сказала Елена и отключилась.
— Утро вечера мудренее, — подтвердил Данилов, выключая телефон.
День прошел, осталось четыре. Если не хватит – можно будет без проблем продлить больничный, но вообще-то хватит. Должно хватить, поскольку иначе не хватит денег на беззаботную депрессивную жизнь. Беззаботную… Врагам бы нашим такую беззаботную жизнь, вот бы уж они взвыли…
Следующий день прошел в каком-то полусне. Проснулся, походил по пустой квартире, вспоминая, как совсем недавно здесь жила мама, постоял на балконе, выпил кофе, потом водки, пожевал полузасохший кусок сыра, который вчера забыл убрать в холодильник, хотел было умыться, но передумал. Включил мобильный и позвонил Елене. Сказал в трубку что-то успокаивающее, снова выключил телефон и решил немного поспать… После нескольких чередований сна и бодрствования окончательно запутался во времени, несмотря на исправно работающие часы. Мать любила, чтобы часов в квартире было много, чтобы поднял голову и сразу же увидел, который час.
Неожиданно пришло желание посмотреть старые фотографии, которые все собирался переснять и записать на диск, но так и не собрался. Три тяжелых фотоальбома – семейная хроника – лежали там, где всегда – на нижней полке книжного шкафа, который при въезде в квартиру мать «на время» оставила
Данилов уселся на свой диван и раскрыл первый из альбомов. Девочка в светлом, не доходящем до колен платьице, на фоне здания с колоннами. На обороте надпись аккуратным почерком – «У дома культуры» и дата. Интересно, кто подписывал фотографию – мать или бабушка? Наверное, все же бабушка, почерк совсем не детский. Теперь уже и не спросишь…
На середине альбома к горлу неожиданно подкатил ком, который немедленно следовало запить. С альбомом в руках Данилов пошел к холодильнику. Открыл дверцу, с удовлетворением отметил, что водки еще много, а растянуть остатки еды на пару дней не составит труда, достал едва начатую бутылку и отхлебнул прямо из горла. Проклятый ком исчез лишь после третьего глотка.
На всякий случай Данилов прихватил бутылку с собой – вдруг еще понадобится. Вернулся на диван, добросовестно долистал альбом до конца и взялся за следующий.
Долго разглядывал себя семимесячного, пытаясь извлечь из памяти хоть какие-нибудь воспоминания того периода. Конечно же ничего не извлек. Вздохнул, перевернул лист и увидел себя на пляже. Анапа… Первую свою поездку в плацкартном вагоне он смутно помнил… Групповой снимок в детском саду… Первоклассник Вовочка… С матерью на ВВЦ, тогда еще ВДНХ, ежегодные снимки с классом… Имена некоторых одноклассников вспоминались с трудом.
Вот памятный снимок после окончания школы. Владимир Данилов крайний слева во втором ряду. Ясный взгляд, довольная рожа… Еще бы ей не быть довольной – школу закончил! Прощай, детство, здравствуй, здравствуй, новая взрослая жизнь! А что в ней хорошего? Да ничего, кроме водки в холодильнике, да и та когда-нибудь закончится… Кто написал: «Никогда не перечитывайте старых писем»? Мопассан? Классик ошибся – смотреть старые фотографии не менее опасно. Впрочем, в его время фотография как таковая еще только начинала шагать по миру.
На душе было паршиво, а стало совсем невмоготу. Данилов отпил из бутылки раз, отпил другой, но испытанное средство неожиданно дало сбой – он словно проваливался в бездонную черную яму и уже успел провалиться так глубоко, что не видел никакого просвета над головой.
Не видел он его и впереди. Надо признать, что при ближайшем знакомстве взрослая жизнь оказалась совсем не такой, какой рисовалась по окончании школы. С годами появилась безысходность, исчезло ощущение собственного всемогущества, куда-то подевалось умение радоваться каждому пустяку. Вместо этого пришла головная боль, осознание собственной никчемности, да и много чего еще пришло, только лучше бы не приходило… Даже любовь оказалась всего лишь инстинктом, не более того.
Еще никогда в жизни не ощущал он так остро своего одиночества, своей никчемности, своей ненужности и абсолютной бесперспективности своего существования.
— Дальше будет только хуже, — произнес он вслух, и слова эти были восприняты как команда.
Определился быстро. Прыжок с балкона счел чересчур демонстративным, можно даже сказать – истеричным. Не мужской выход. Однозначно – не мужской.
Взрезать вены на руках (взрезать правильно – вдоль, а не поперек, как режут шантажисты), сидя в ванне с горячей водой? Нет, это чересчур по-декадентски… Он, в конце концов, не поэт Серебряного века. Способ никуда не годится.