Доктор велел мадеру пить...
Шрифт:
– Как продолжить?!
– возмутился Женя.
– Я не умею. И вообще я не знаю, о чем писать!
Отец рассказал ему сюжет задуманного, но ненаписанного романа, познакомил вкратце с героями и событиями, которые должны будут происходить в дальнейшем, надел пальто и вышел из дома, оставив потрясенного брата одного.
– И чем же это все закончилось?
– Когда через несколько часов я вернулся, - вспоминал отец, - то отрывок был закончен настолько хорошо, что я отнес его в редакцию
Отец вспоминал об этом с воодушевлением и весельем, и в рассказе проглядывала большая любовь к брату и гордость за него.
Гибель Петрова была страшным ударом для отца.
Отец никогда не делился со мной своим горем, и только лишь после его смерти до меня далеким эхом донеслось горестное восклицание отца по поводу гибели единственного брата.
В воспоминаниях об отце один из его знакомых пишет, что как-то отец, сидя на Коктебельском берегу и разговаривая о погибшем во время войны Евгении Петрове, вдруг обернул к собеседнику искаженное страданием лицо и воскликнул:
– А у вас когда-нибудь погибал младший брат?
В пятидесятых годах на месте гибели Евгения Петрова был установлен памятник, и на его открытие из Москвы в Ростовскую область выезжала делегация писателей. Поехал туда и отец, но он никогда не рассказывал об этой поездке.
У меня сложилось убеждение, что отец готов говорить о живом брате, но никогда - о мертвом.
Чистые и Патриаршие пруды.
Это были самые, пожалуй, любимые отцом районы Москвы.
В районе Чистых прудов находилась его по существу первая в новом для него городе квартира, в Мыльниковом переулке.
Патриаршие же пруды связаны с любовным романом.
Мы с отцом неоднократно бывали на Патриарших прудах, и всегда я замечал, что отцу здесь хорошо, и он с удовольствием вспоминал какие-то случаи из той, теперь уже далекой своей жизни в двадцатых годах - сумбурной, веселой и одновременно тревожной, которая осталась в памяти, как сказка.
Что и говорить!
Слушая папины рассказы о том, как можно было прийти в казино, поставить деньги - крепкие советские червонцы, выиграть и на выигрыш купить еды и выпивки на всю компанию, я испытывал чувство восторга и зависти.
Как это ни странно (а может быть вовсе и не странно, а вполне естественно) эти истории дышали свободой.
Случались и проигрыши, и все поставленное на кон исчезало в небытие. Но и возможность проигрыша была прекрасна - ведь никто же тебя не понуждал, ты сам распоряжался и своими деньгами, и своими поступками.
В зимнюю стужу здесь, на расчищенном от снега пруду (одном из Патриарших, ведь в названии присутствует множественное число), катались
Было очевидно, что речь идет вовсе не о сожалениях о прошедшей молодости.
Произошли невосполнимые утраты, и жизнь, которая могла бы стать - и бывала - ярким праздником, скатилась к скуке и унынию. Я это очень остро ощущал, но понимал при этом, что та жизнь не исчезла, а во всей своей полноте осталась в душе отца...
В его произведениях все это есть.
Одной из характерных черт изменения лица города явилось появление новых памятников и перестановка или даже уничтожение старых.
Чувствовалось, что это раздражало отца, потому что соображения властей, в силу которых подобные изменения происходили, были как правило вульгарны и не имели никакого отношения к искусству (а ведь памятники были произведениями большого искусства).
Напротив, в большинстве случаев, прекрасная скульптура заменялась помпезной и бездарной поделкой.
Как-то отец даже написал по этому поводу довольно резкую статью.
В числе прочих фактов он осудил и высмеял перестановку памятника Пушкину - его перевезли с Тверского бульвара, куда он был водружен народом (памятник создавался на пожертвования москвичей) и где он стоял лицом к снесенному советскими властями Страстному монастырю, на противоположную сторону улицы Горького.
И разумеется, отец не мог, как говорится, пройти мимо замены памятника Гоголю на Гоголевском бульваре.
Печальную скульптуру страдающего писателя, укутанного платком, из под которого торчал знаменитый гоголевский нос, работы Андреева, перевезенную и задвинутую в городской дворик неподалеку, заменил могучий постамент с бодрым и веселым мраморным сатириком, высокомерно, как и подобает великому классику, взирающему сверху вниз на почитателей его таланта.
Это происходило в сталинскую эпоху и было следствием решения вождя.
Очень хорошо помню одно чудесное солнечное переделкинское утро, когда мы с отцом остановились у дачи Чуковского, который как раз выходил из своей калитки.
Корней Иванович по своему обыкновению светски улыбался, всячески выражая радость от неожиданной встречи, что вовсе не следовало принимать за чистую монету, но и в действительности он чрезвычайно обрадовался - его переполняло желание поведать кому бы то ни было что-то очень важное.
И тут мы подвернулись.
Корней Иванович, любезно ссутулившись и разводя руками, рассказал нам свежий анекдот, связанный как раз с заменой памятника Гоголю.
Вот этот анекдот.