Дольче агония
Шрифт:
— А мы что принесли? — шепотом спрашивает Хлоя у Хэла, видя, что каждый так или иначе внес свой вклад в это угощение; но Хэл, сжимая под столом ее колено, укрытое алым бархатом, отвечает:
— Мы принесли молодость, малышка. Мы принесли красоту.
Смущенная Хлоя потупила взгляд — и восточный узор скатерти тотчас поглотил ее мысли, совершенно так же, как бывало в раннем детстве, в ресторанах Ванкувера, куда ее мать иногда нанималась прислугой, а она, пяти- или шестилетняя, любила перерисовывать черными чернилами на бумажных салфетках рельефные узоры скатертей, эти цветы и раковины — белые по белому. Да, подумалось ей теперь, пока ее взгляд блуждал по набивному хлопку среди красных, оранжевых и зеленых пятен, погрузиться в это, так будет лучше. Затеряться, говорит она себе, спрятаться.
Сидя между Дереком и Ароном, Рэйчел ощущает стреляющую боль в основании черепа: о нет, только не мигрень, Господи, прошу тебя, хотя бы в этот вечер. Она замечает, как Арон незаметно вынимает из кармана маленькую серебряную коробочку, извлекает оттуда три или четыре таблетки… Ага! — оживляется Дерек. Хорошо, напомнил… Прежде чем навалиться на такой роскошный обед, надо бы принять кальций, поберечь чувствительные стенки своего желудка… Еще кое-кто из гостей украдкой глотает свои дежурные лекарства… Какое счастье, что прозак принимают с утра, думает Рэйчел. (Шон терпеть не мог слова «прозак» — это, дескать, особая смесь, «прозаик» и «дурак» в равных долях, так он утверждал и часто добавлял, что подобное тянет к подобному. «Почем я знаю, кто сейчас со мной спорит — ты или твой прозак?» — заголосил он однажды. «А если и так, — заорала она в ответ, — откуда мне знать, это ты со мной говоришь или твой скотч?» — «Ты права, — заключил Шон неожиданно спокойно. — Главный вопрос, наверное, вот в чем: может ли твой прозак столковаться с моим скотчем?») Сейчас, поверх стола встретившись глазами с бывшим любовником, Рэйчел поднимает свой бокал в безмолвном тосте. Шон закуривает сигарету, предоставляя Патриции (она рядом, по левую руку) накладывать ему в тарелку уйму всевозможных закусок, между тем как он дымит, пьет и по очереди разглядывает гостей, сидящих вокруг стола, однако и бедра Патриции из виду не упускает, они у нее все еще на диво стройны, даже когда она сидит, не скрещивая ноги.
Странное дело, думает Шон. Когда тебе двадцать, у тебя целая толпа друзей, и ты уверен, что они будут рядом до гробовой доски, но это вздор, на самом деле никто из тех, кто сегодня здесь, не принадлежал к моей тогдашней кодле. Все ускользает, все течет, уплывает от нас, ты находишь и теряешь, но главное, что теряешь, снова и снова…
Что подают на ужин в День Благодарения в тюрьмах Бостона? — спрашивает себя Брайан. Чем нынче вечером накормят моего Джорди? Или, вернее, чем его уженакормили, ведь сейчас половина восьмого, у них там ужин, верно, давно кончился…
Кэти порывисто встает. Лицо ее пылает. Гормональный дисбаланс, робость, возбуждение — все разом.
Бедняги эти белые, думает Чарльз. Их кожа так выдает состояние духа, ничего не скроешь.
— Я бы только хотела… — запинаясь, выдавливает она из себя. — Ну… я знаю, здесь не все верующие, а если бы и так, Бог у всех разный. Но для меня очень важно… я хочу сказать, это была такая радость, что мы сегодня здесь соберемся, что я, когда об этом думала, сочинила что-то вроде… благодарственной молитвы… вы ведь не против? Не убивай меня, Шон.
Арон увеличивает громкость своего слухового аппарата.
— Привет Тебе, Господи, — начинает Кэти. — Мы пришли сюда, чтобы выразить нашу благодарность. Ты, верно, недоумеваешь, за что мы в нашем нынешнем состоянии еще можем благодарить Тебя. И то правда, путь был нелегким. Плакать хочется, как посмотришь, до чего несовершенными Ты нас создал. Толком и не поймешь, что здесь, на этом свете, творится. Стадо Твое во всех смыслах разбрелось кто куда, в головах у нас тоже изрядный разброд, о душах и говорить нечего. Но вот нынче вечером мы все-таки собрались здесь наперекор всему. И есть ли Ты среди нас или нет, любовь пребудет с нами.
— Спасибо, Кэти, — улыбается Арон. — Как молитва это очень симпатично. По существу, День Благодарения — единственный праздник, объединяющий всех американцев, ведь, кто бы к какой религии ни принадлежал, а покушать мы все любим.
— К тому же индейка для нас отнюдь не тотемное животное, — вставляет Дерек. — Ее умерщвление и употребление в пищу не представляют собой жертвоприношения. Никаких особых чувств по поводу индейки
— Нет, мы просто находим, что у ее мяса приятный вкус, — смеется Чарльз, — и впрыскиваем ей гормоны, чтобы он стал еще приятнее.
— Верно, — кивает Хэл. — Никак не скажешь, что индейка в глазах обитателей Соединенных Штатов Америки исполнена такого же значения, как агнец для иудеев или кошка для египтян.
— Ни даже как лягушка для французов, — вставляет Рэйчел не без лукавства.
— Может быть, она кое-что значит для индианок? — шутит Патриция.
— Слово оттуда и пошло, с Востока, — кивает Шон.
— Невероятно! — удивляется Бет.
— Именно, именно так! Оно происходит от цесарки, которую поставляли из тех краев.
— Откуда ты это взял? — интересуется Рэйчел.
— Из словаря.
— Я еще не кончила, — напоминает Кэти.
— Эй, прошу тишины! — гулко возглашает Леонид.
— Короче, милый Господи, я в этот вечер хотела сказать Тебе вот что… Ты… гм… благослови нас, если можешь. Благослови эту трапезу. Благослови дороги, что у нас впереди, и те, что за плечами. И, раз уж Ты здесь, благослови и все остальное.
— Прозит! — Леонид поднимает бокал.
— Amen, — заключает Патриция, и два или три голоса отзываются тихим послушным эхом:
— Amen.
Глава VII. Дерек
С их стороны трогательно время от времени включать меня в свою компанию, хотя есть у них склонность творить меня по своему образу и подобию. Они, к примеру, полагают, будто я их люблю. Вот уж недоразумение! Что может значить любовь для такого всеведущего и всемогущего существа, как я? Любовь может возникнуть лишь у тех, кто страдает от поражений, утрат, обделенности, подвержен слабостям, близорук. Это кажется очевидным, бросается в глаза, но вот поди ж ты: в нужный момент такая мысль у меня даже и не забрезжила, я не подумал, что, стоит понаделать созданий, несовершенных телом и духом, и у них появится тенденция к сплочению. Ими овладеет неутолимая потребность в единении, глупая неистребимая надежда достичь полноты за счет друг друга. Способностью любить отмечены только человеческие существа (и некоторые животные, ими прирученные). Возможно, именно это и рождает у меня поразительную иллюзию, будто они наделены свободой суждения, словно между ними происходит независимый от меня обмен чем-то таким, что они именуют любовью… Я угадываю это в их глазах… в их телесных соприкосновениях… в бессвязном гомоне их речей… Даже если на самом деле речь идет о простой химической реакции, которую можно воспроизвести в лабораторных условиях, меня захватывает возможность наблюдать за ними, лелея волнующую догадку, что существует, по крайней мере, нечто, ускользнувшее от моего контроля.
Но вернемся к нашим баранам…
Дереку, совсем как Чарльзу, посчастливится: он не узрит моего прихода. Как он был бы потрясен, если бы узнал, что жить ему осталось всего пять лет!
Той весной он примчится на Манхэттен, чтобы навестить своих дочерей Марину и Анджелу, но особенно — внука Габриэля, во второй раз встречающего день своего рождения. Отец малыша, имеющий пятерых отпрысков от законной супруги, в Габриэле будет видеть лишь прискорбное недоразумение, постыдный секрет, существо едва ли не призрачное. Он станет уделять ему не больше двух или трех дней в месяц, но и тогда, опасаясь, что его разоблачат и опозорят, ни единого раза не поведет ни к парк, ни в зоосад. Деду же этот ребенок, напротив, будет казаться восьмым чудом света. Да, на своем Габриэле Дерек совершенно помешается, он станет его баловать, портить, и ему всегда будет мало. То ли оттого, что его собственный родитель Сидни с утра до вечера не показывался дома, все контролировал производство и продажу женской одежды по недорогой цене, то ли потому, что у самого Дерека не было сына, но любовь к внуку охватит его с такой силой, что он будет немного ее стесняться и пытаться скрыть изо всех сил, то есть совершенно безуспешно.