Долгие сумерки путника
Шрифт:
За два дня до отплытия прибыла повозка, запряженная волами, с моими причиндалами богача конкистадора, настроенного скорее расположиться во дворце Моктесумы, чем завоевывать его мечом и ратным трудом. Я увидел, как поднимается на тросе зеленый флорентийский сундук с новенькими доспехами, подаренными матерью, которые суждено было обновить разве что какому-нибудь изящному дельфину Флориды. Пачки книг с произведениями классиков, книги из Саламанки, Библия деда Педро де Веры Грозного и даже навощенные коробки с чистой бумагой для будущей хроники и — конечно же — моей эпической поэмы. Хорошо проконопаченный шкаф с нарядной одеждой для тропиков, густо пахнувшей розмарином и апельсинной коркой, насыпанной моими тетушками. И бочонок с оливками, сыры, сдобренные красным перцем, вина, лесные и грецкие орехи из Эстремадуры и
Пять кораблей и шестьсот человек отчалили в июне, а суждено было остаться лишь пятнадцати или двадцати бедолагам, кто голый, кто в лохмотьях после последнего кораблекрушения 5 ноября, о котором я рассказал.
Мы пренебрегли гороскопами, предсказаниями астрологов и гадателей. Мы доверчиво отплыли, не зная, что безобразному и упорному Нарваэсу будет назначено судьбой расплатиться за разграбление Рима. Когда мы прощались с ароматом жасмина и флердоранжа садов Алькасара, Рим полнился зловонием крови и дыма пожаров. Лишь много времени спустя мы узнали о пленении Святого Отца, о бесчинствах и пьянстве ландскнехтов, наемников и двухтысячного войска испанцев. Узнали о том, что были вскрыты усыпальницы святых и патриархов, оскорблены и осквернены реликвии. Распятия и дарохранительницы служили мишенями для аркебузов. Насиловали монахинь и даже собирались продать их потом мавританским торговцам в Алжире.
Я размышляю и записываю таинственные совпадения. Один из испанских военачальников участвовал в разгроме Рима. Это был дон Педро де Мендоса, мой предшественник на посту аделантадо Рио-де-ла-Платы (он оплатил экспедицию своей долей награбленного). Он основал Буэнос-Айрес, имевший плачевную судьбу. А мне выпало наследовать ему. Так разве ж не была моя затея заранее обречена?
Еще не достигнув Флориды, мы подошли к селению Тринидад на Кубе на двух судах, которыми я командовал как заместитель Нарваэса и которые потерял самым необычным образом, какой только можно себе вообразить. В тех краях называют «ураганом» бурю такой дьявольской мощи, каких не бывает ни в Средиземном, ни в Северном море. Кажется, именно тогда я понял, что те земли, в которых мы хотим повторить наш мир, это на самом деле другая планета со своими законами, не похожими на наши. Перед тем как разыграться небесному хаосу, установилась жаркая, райская и благодатная погода, так что мы не понимали, почему индейцы покидают свои жилища и уходят во внутренние холмистые области острова. Я остался на корабле с мичманами, и, к счастью, большая часть команды сошла на берег.
Вдруг налетел сумасшедший ветер, который, опять же к счастью, застал меня тоже на суше, потому что я хотел присутствовать на мессе. День превратился в ночь, дождь хлынул как из ведра, гонимый ветром, от которого капли ударяли, как пули. Сперва он разметал ветви и крыши хижин, потом стал выворачивать с корнем деревья и кусты, пальмы остались без верхушек и гнулись как тростник. Вот тогда, в этой тьме, мы услышали живые голоса бесов — они перекрикивались и дико хохотали. Легион бесов. Бесы плясали в налетавших потоках воды, поднимавших с берега даже камни и раковины. Мы отчетливо слышали ужасный дьявольский оркестр — тамбурины, колокольчики, флейты, другие инструменты как бы из адского кафедрального собора. Я и еще три-четыре человека остались живы, так как нашли возле селения пещеру в скале. Оттуда в сумрачном свете мы увидели, как обрушились церковь и часовни. Опрокинулась и колокольня с последним звоном умерших колоколов.
Да, Америка — страна фурий. Таково было мое первое знакомство с нею. В воздухе, казалось, пахло серой. Приходилось дышать раскаленной влагой, мы задыхались — воздух был тлетворный, больной, как дыхание гиены. Потом, обессиленные грозной опасностью и страхом, мы, помнится, беспробудно уснули, потеряв чувство времени.
Когда уже можно было выйти из пещеры, вокруг царила зловещая тишина. От селения ничего не осталось. Море проникло во все низкие места до самых холмов и очистило землю от следов человеческого присутствия. Пройдя милю от берега, мы наткнулись на шлюпку одного из судов — она туда не доплыла, а долетела. Потом нашли обезображенные тела лоцманов, и на расстоянии четверти лиги [60]
60
Лига — испанская мера длины, равная 5,572 м.
Лусинда настолько удивлена, что мне не верит. Пришлось найти на первых страницах моей книги, которую она так внимательно читала, это место, чтобы доказать ей, что все там уже написано.
Лусинда мне заметила, как бы размышляя, что, несмотря на все, она предпочла бы эти приключения и опасности скучной жизни, когда ничего не происходит. И она оглянулась на книги библиотеки и на каноника, который направлялся на ждавший его пятничный обед с рыбой и сбитыми сливками.
Действительно, мы очутились в Америке. Мы были как индейцы среди индейцев — настолько велики были наши бедность, бессилие и беспомощность. Странная участь — явиться с намерениями и вооружением завоевателя и оказаться в положении более жалком и трудном, чем последний из завоеванных.
Вдобавок с того ужасного рассвета на острове Мальадо выяснилось, что без индейцев, без их примитивных и существенных навыков нам не удалось бы выжить.
Какой-нибудь чиновник в Совете Индий никогда бы не сумел понять, что с точки зрения жизни в естественных условиях мы сравнительно с индейцами стояли гораздо ниже. Просто они были более совершенными животными на этой земле. Они умели находить смокву, нюхом чуять ягоды, ловить рыбу голыми руками, мастерить западни для дичи, такой недоверчивой и юркой.
— Но что было дальше? Что стало с вашей милостью и вашими товарищами?
Тогда я объяснил Лусинде, что, когда мы умирали от холода на берегу, где произошла катастрофа, нас вдруг окружили индейцы дакота — тела их для устрашения были раскрашены черной и красной краской, их боевые цвета, и вместо того, чтобы нас убить, как поступил бы Нарваэс, будь он на их месте, они побросали свое оружие на песок, окружили нас, стали на колени и принялись громко рыдать — видимо, чтобы привлечь богов нам на помощь. Это был ритуал сочувствия, сострадания, такой искренний и трогательный, что Дорантес предположил, что они истинные христиане. Он начертил на песке большой крест, но вождь индейцев глянул равнодушно, не переставая взывать к небесам. Слезы, как летний дождь, струились по размалеванным лицам индейцев. Наше страдание, наша незащищенность словно были смягчены этим ритуальным проявлением скорби.
Я попытался объяснить Лусинде, что подобное поведение индейцев, о котором я раньше не слышал, имело в дальнейшем решающее значение в моей жизни. По крайней мере, в моей жизни «конкистадора».
Без сомнения, какой-то бес-проказник издевался надо мной: варвары, которых люди, подобные Нарваэсу или Писарро, убивали сотнями для установления истинной веры, плакали, сокрушаясь над моей беззащитностью, соболезнуя нашей беспомощности и беде. Нам, покорителям мира, голым, без доспехов и мечей, пришлось учиться у дикарей ловить рыбу и находить съедобные, неядовитые корни.
Удивительнее всего, что на острове Мальадо, в этом мире навыворот, мы, цивилизованные люди, опустились до уровня настоящих чудовищ, так как стали людоедами! Случилось так, что пятеро потерпевших крушение моряков с другого судна, которое мы построили и спустили на воду в заливе Кабальос, укрылись в хижине на другом краю острова.
Так вот, они постепенно съели друг друга, пока через несколько месяцев не остался только один из всех, наверняка самый хитрый. Дакоты обнаружили его в той жуткой хижине — он был толст, окружен костями и кусками мяса, просоленными в морской воде и предусмотрительно подвешенными к потолку. Дакоты пришли в ужас и сообщили об этом страшном факте даже враждебным племенам, как если бы они встретились с эпидемией чумы или опасностью столь грозной, что им пришлось бы объединиться даже с неприятелями. Для нас все это было очень скверно. Мы потеряли уважение людей, расположенных верить в божественность всякого бородатого человека, приплывшего по морю с востока.