Долгорукова
Шрифт:
— Женщина хочет, прежде всего, иметь семью.
— Ты действительно невозможна сегодня, — Александр с трудом сдерживал раздражение. — А разве мы — не семья? Разве я тебе не несу всего себя — мою страсть, мои мысли, мои чувства, мои надежды и сожаления; и не только о нас, о нашей судьбе, но и о судьбах России, Пиропы. У меня министры не знают того, что знаешь ты. Мир и узнает после тебя. А с тобой я советуюсь, с тобой, здесь, принимаю решения... Чем же мы не семья? — Он смотрел на неё в упор, она отвела взгляд. — На балы вместе не ездим? Ездим. Порознь, но ездим. Разве мы не вместе отдыхаем? И в Царском, и в Петергофе, и в Париже, этим летом в Эмс поедем.
Катя судорожно вздохнула и сказала тихо:
— Её величество сказала, что дети.
— А она не сказала, что в результате, родив восемь детей, она потеряла привязанность супруга? — Он надел мундир. — Ладно, моя радость, ты сегодня не в духе, я тоже что-то устал. Расстанемся до следующего раза, я приеду к тебе на дачу. Я буду молиться, чтобы к тебе вернулась твоя нежность. — Он коснулся губами её волос и хотел уже идти, но она резко притянула его к себе, прижалась.
— Сашенька... Ты не бросишь меня? Правда? Мы всегда будем вместе, всегда?
— До самой смерти, мой душонок, — прошептал Александр вдруг дрогнувшим голосом. — Клянусь тебе.
Катя в своей комнате на втором этаже расчёсывала перед сном волосы. Потом она скинула халат, задула лампу и собралась было лечь в постель, как вдруг увидела в проёме балконной двери мужскую фигуру.
— Саша, ты? — обрадовалась она.
— Тс-с, — тихо произнёс незнакомый мужской голос. — Не пугайтесь.
— Кто вы? — От страха её голос сел.
— Тот, кто потерял голову из-за вас.
— Я буду звать на помощь, уходите.
— Чтобы выставить себя в смешном виде? Я не грабитель, не вор, — он шагнул к ней навстречу, она прижалась к стене. — Я ничего не возьму у вас. Это вы, вы у меня похитили мой покой, моё сердце. Это я зову на помощь — верните мне их... — Он сделал ещё шаг к ней.
— Не приближайтесь, я закричу.
— Зачем? Чтобы сбежались люди?
— Уходите!
— Я уйду. Но прежде я хочу сказать вам то, что не решился бы сказать днём, при свете. Темнота придаёт мне смелости. И я не вижу вашего лица, вашего негодования, и могу думать, что вы благосклонны ко мне, и это помогает мне объясниться вам...
— Я не хочу вас слушать, уходите тотчас же.
— Я не уйду, пока не скажу всего. И если вы хотите, чтобы я ушёл, дайте мне выговориться. Я не трону вас, не бойтесь.
— Кто вы? Я знаю вас?
— Да. Мы танцевали на маскараде.
— Ах, вы один из тех, кто...
— Да.
— Но какой именно?
— Какая разница, если вы и тогда не видели моего лица. Можете звать меня господин X. Скажу; что я тот из двух, кто без памяти влюбился в вас.
— Но вы же тоже меня не видели без маски.
— Там — нет, но после... Не один раз. Издалека и совсем близко. Иногда я почти касался вас, и мне большого труда стоило удержаться, чтобы не сказать: это я... И вот теперь я здесь, подле вас, и я говорю: это я, который молит об одном лишь — позволить ему быть подле вас, чтобы ежедневно, ежечасно говорить вам о своём чувстве... Да, да, я знаю ваши обстоятельства, сегодня вы в плену заблуждения, но скоро оно рассеется как дым... Вы станете лишней, вас отбросят как перчатку... Молчите, не отвечайте, я знаю, что сегодня вы не можете даже признаться себе в этом, вы всё поставили на эту карту, но я знаю свет, я игрок, я, верно, знаю,
— Пустите! — Катя вырвала руку. — Я закричу.
— Вы дрожите, вы чувствуете то же, что и я... не противьтесь же себе, — он покрыл поцелуями её обнажённые плечи. Она тщетно пыталась увернуться от его поцелуев.
— Нет, нет, уходите... Вы дурно говорите...
— Я истину говорю, истину, и вы знаете, что это так, но стыд мешает вам признаться себе в этом. Отбросьте его, доверьтесь мне... — он силой запрокинул её голову и поцеловал в губы.
— Нет! — вырвалась она. — Нет! — Она распахнула дверь. — Ещё одно движение — я кричу...
— Ну, хорошо, хорошо, — шёпотом сказал X., — я уйду. Я уйду сейчас, чтобы вернуться — потом, снова... чтобы снова говорить вам о своей страсти... Но перед уходом дайте мне на память что-нибудь своё — как знак, как напоминание, что это был не сон, что я наяву обнимал вас, что вы дрожали в моих объятиях, что вы будете ждать, когда я снова приду... Что-нибудь, какую-нибудь безделицу...
— Нет, нет, я не хочу вас видеть ни сейчас, ни потом, я ничего вам не дам, уходите...
— Как же вы жестоки, — сказал он. Стоя спиной к ночному столику, он рукой нащупал лежащую там брошь и незаметно положил её в карман. — Хорошо же, я ухожу. Но вы ещё вспомните обо мне. И пожалеете, что были глухи к моим мольбам. Когда вы проиграетесь в пух и прах, вы сами станете искать меня... Прощайте... — X. вышел на балкон и исчез в ночи...
Генерал сидел за столом, спину его плотно обтягивал мундир. Перед ним стоял X.
— Ну, — сказал генерал, — вас можно поздравить с очередной победой?
— Увы, ваше превосходительство.
— Как? Осечка? Не может быть.
— Ваше превосходительство, даже в сражениях бывают неудачи.
— Надеюсь, временные?
— Мне бы хотелось, ваше превосходительство, чтобы вы меня освободили от этого поручения.
— Это не поручение, поручик, помилуй Бог, это приватная просьба, имеющая, как ни странно, весьма благородную цель, хотя сама она и может показаться противоположного свойства. Но вы уж поверьте мне...
— Может быть, ваше превосходительство, я не обсуждаю этот предмет, мне достаточно, что ваше превосходительство в этом уверены, но я хотел бы устраниться от этой чести.
— Поручик, вы не можете устраниться, слишком многое поставлено на карту. Да и потом, что за чувствительная меланхолия? Вы же кутила, игрок, настоящий гусар, и вдруг — на тебе... Ну не вышло с первой атаки, предпримите вторую. Как это может быть — такому красавцу, гордости полка — да кто-то отказывает. Где же ваше самолюбие, чёрт возьми!