Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества
Шрифт:
Если в историях про морских разбойников встречаются события и повороты сюжета, благодаря которым они напоминают роман, не считайте их по сему поводу вымышленными. Честно говоря, автор данного сочинения плохо знаком с подобной литературой, однако истории эти всегда вызывали у него живейший интерес, а потому ему кажется, что они могут заинтересовать и читателя.
На добропорядочной службе тебя ждут скудный рацион, низкое жалованье и тяжкий труд, тогда как здесь — богатство и роскошь, веселье и наслаждение, свобода и власть. Кто же в таком случае не подтолкнёт чашу весов в нужную сторону, если рискует он всего лишь парой косых взглядов,
А Вильям тут и говорит самым серьёзным тоном:
— Должен признаться, друг мой, мне грустно слышать от тебя подобные речи. Людей, которые никогда не задумываются о смерти, она часто застаёт врасплох.
Я ещё не утратил шуточного настроя и посему произнёс:
— Будь добр, не поминай зря смерть. С чего ты взял, что мы вообще должны умереть?
— Предпочту даже не отвечать, — говорит Вильям, — не моё дело читать мораль капитану, но лучше б ты иначе рассуждал о такой страшной вещи, как смерть.
— Не стесняйся, Вильям, выкладывай всё начистоту, я не обижусь.
Сказать по чести, его слова задели меня за живое.
И тут Вильям, обливаясь горючими слезами, бросает:
— Многие живут так, словно они бессмертны, а потому умирают, не успев пожить настоящей жизнью.
«Наш Окорок непростой человек. В молодости он был школяром и, если захочет, может разговаривать, как по книжке. А какой он храбрый! Лев перед ним ничто, перед нашим Долговязым Джоном». [1]
«Всем известно, Джон, что ты вроде капеллана. Но ведь были другие ловкачи, не хуже тебя. Они любили позабавиться. Но они не строили из себя командиров, и сами кутили, и другим не мешали».
1
Все цитаты из «Острова Сокровищ» Стивенсона приводятся в переводе Н. Чуковского. (Здесь и далее прим. переводчиков).
«…Он внушал мне такой ужас своей жестокостью, двуличностью, своей огромной властью над корабельной командой, что я едва не вздрогнул, когда он положил руку мне на плечо».
«Джентльмены удачи редко доверяют друг другу. И правильно делают. Но меня провести нелегко. Кто попробует отпустить канат, чтобы старый Джон брякнулся, тот недолго проживёт на этом свете. Одни боялись Пью, другие — Флинта. А меня боялся сам Флинт. Боялся меня и гордился мной…»
«О Сильвере мы больше ничего не слыхали. Зловещий одноногий моряк навсегда ушёл из моей жизни. Вероятно, он отыскал свою чернокожую жену и живёт где-нибудь в своё удовольствие с нею и с Капитаном Флинтом. Будем надеяться на это, ибо его шансы на лучшую жизнь на том свете совсем невелики».
1
Я веду эти записи в 1742 году. Ничего не скажешь, долгая у меня выдалась жизнь. Все мои старые знакомцы перемёрли. Некоторых я своими руками спровадил в мир иной, если, конечно, он существует, хотя с чего бы ему существовать? Я, во всяком случае, очень надеюсь, что его нет, потому что иначе мы все свидимся в аду — и слепой Пью, и Израэль Хендс, и Билли Бонс, и этот кретин Морган, который посмел вручить мне чёрную метку, и прочие и прочие, в том числе сам Флинт, прости его Господь… если, конечно, Господь тоже существует. И они будут приветствовать меня и кланяться, и говорить, что у них всё идёт по-старому. А сами будут исходить страхом, как исходит зноем солнце при полном штиле. Хотя чего, скажите на милость, бояться в Преисподней? Не смерти же им там бояться… Как прикажете понимать смерть в аду?
Впрочем, чего-чего, а смерти они никогда не боялись, потому что по крупному счёту им было начхать, живы они или нет. Но меня они боялись бы и в Преисподней. Почему, спрашивается?.. А ведь все до единого боялись меня. Даже Флинт, наихрабрейший из тех, кто встретился на моём пути.
В любом случае я благодарен своей счастливой звезде за то, что мы не отыскали Флинтово сокровище. Я прекрасно знаю, чем бы кончилось дело. Ребята за несколько дней спустили бы всё до последнего шиллинга, а потом прибежали бы к Долговязому Джону Сильверу, своей единственной надежде и опоре, можно сказать, своей совести, и стали бы клянчить ещё. Мне ж не впервой наблюдать такое. Горбатого только могила исправит.
Я хотя бы усёк одну вещь: некоторые люди живут, как Бог на душу положит, безо всякого понятия о том, какое им досталось сокровище в виде жизни. Этим мы, наверное, и отличаемся друг от друга. Я-то всегда берёг свою шкуру — по крайней мере, на тех местах, которые у меня остались в целости. Лучше быть приговорённым к смерти, чем самому повеситься, — таков мой девиз. Если, конечно, есть выбор. Для меня нет ничего хуже удавки.
Может, этим я и выделялся из толпы — своим пониманием жизни. Я ведь лучше других соображал, что жить по эту сторону гробовой доски нам дано лишь единожды. Может, я и нагонял на них страх тем, что, сознавая это, плевать хотел на всех и вся?
Кто знает? Ясно одно: рядом со мной им было трудно чувствовать себя просто товарищами, чувствовать себя ровней. Когда я лишился ноги, меня прозвали Окороком, и вышло это не без причины. Что-что, а обстоятельства, при которых мне отхватили ногу и дали такое прозвище, я запомнил накрепко. Да и как их забудешь? Они невольно всплывают в памяти всякий раз, когда мне надо встать.
2
До сих пор чувствую лекарев нож, который, точно в масло, входит в мою плоть. Меня должны были держать четверо ребят, но я велел им не соваться в чужие дела. Дескать, обойдусь без посторонней помощи. У них аж глаза на лоб полезли. Воззрились на дока, однако перечить мне и тут не посмели. Лекарь между тем взялся вместо ножа за пилу.
— Ты не человек, — сказал он, когда кончил отпиливать мне ногу, ни разу не услышав моего стона.
— Неужели? — переспросил я и, собрав остатки сил, улыбнулся. Эта улыбка, небось, только больше напугала его. — Кем же ещё я могу быть? — прибавил я.
Наутро я выполз на палубу. Меня обуревала жажда жизни. Слишком много прошло у меня перед глазами тех, кто заживо сгнил от киля до клотика, кого уморили блевотина, дурная кровь, антонов огонь. Как сейчас помню впечатление, которое произвёл, высунувшись из люка на шканцах. Экипаж прекратил всякую работу, точно по приказу Флинта, отданному его хриплым и в то же время зычным голосом. Кое-кто… я это прекрасно знал, всё ж таки не дурак… кое-кто из моих сотоварищей надеялся, что я отдам концы. На этих я таращился особенно долго, пока не отворачивали глаза или не начинали пятиться. Чарли Подвесной Хрен, прозванный так за непомерно большие размеры своего члена, настолько разогнался, что стукнулся задом о фальшборт и полетел в воду, размахивая руками на манер ветряной мельницы… И тут я рассмеялся, причём даже мне этот смех показался замогильным, он словно шёл из подземного царства. Я хохотал до слёз. Говорят, смех продлевает жизнь. Возможно. Но тогда, чёрт побери, надо смеяться ещё при жизни. Когда тебя кладут на лавку и отпиливают ногу, становится не до смеха.
Внезапно я обнаружил, что хохочу один. Тридцать свирепых пиратов только вылупили зенки и превратились в каменные изваяния.
— Да посмейтесь вы, трусы этакие! — вскричал я, и все тридцать человек загоготали.
Казалось, будто те же тридцать глоток стараются теперь пересмеять друг друга. Это было настолько уморительно, что я опять захохотал. Вот уж когда я повеселился на славу… Наконец их сиплый гогот стал мне поперёк горла.
— Отставить, разрази вас гром! — проорал я, и все пасти, лязгнув зубами, захлопнулись.