Долина, проклятая аллахом
Шрифт:
Туда побежали с фонарем.
Держа раненую руку на весу, чтобы не перемазаться кровью, я спустился вниз.
— Что с вами? — бросился ко мне навстречу перепуганный доктор Шукри.
— Кто-то пытался влезть через галерею в больницу. Я хотел его задержать. Он ударил меня ножом, — пояснил я, поднося руку к свету.
— Ножом? — переспросил доктор Шукри, рассматривая рану. — Ножом?! — повторил он, поднимая голову и ошеломленно глядя на меня. — Нет, этого не может быть, аллах не допустит...
И он снова уставился
— Ну что вы так встревожились, ведь рана совсем неглубокая, — попытался я его успокоить.
Но почему-то мои слова еще больше взволновали добрейшего Шукри.
— Да, вот именно, она совсем неглубокая! — закричал он на весь дом. — Она совсем-совсем неглубокая. Где он?!
— Кто? Вор? Убежал, если его только не успели схватить там, у конюшни, — сказал я.
— У конюшни?
— Да, он побежал туда, я слышал какие-то крики.
— Хотел бы я посмотреть на этого вора, решившегося осквернить... — начал грозно доктор Шукри и замолчал при виде людей, приближавшихся к нам по тропинке из глубины сада.
Санитар бережно поддерживал за локоть доктора Али, конюх светил им фонарем. Левая рука у Али болталась, как плеть, он весь был залит кровью.
— Что с вами? — бросился я к нему.
— Похоже, то же, что и с вами, — с кривой усмешкой ответил он. — Я только вышел из конюшни и хотел идти домой, как вдруг услышал шум, на меня налетел в темноте какой-то человек. Я попытался задержать его, и вот...
Он показал окровавленную руку.
— И вас порезал? — ахнул я. — Вот негодяй!
Доктор Шукри осмотрел рану Али и пробормотал:
— Да, точно такой же порез.
Потом он отвел нас в операционную, сам обработал наши раны и наложил повязки. Он был так подавлен, что я снова стал утешать его. Но он словно не слышал меня, время от времени бессвязно бормоча:
— В моем доме! О аллах, аллах...
Доктор Али попрощался и ушел домой. Я поднялся к себе в палату. Постепенно в доме все угомонились...
Я лег, но никак не мог заснуть, взбудораженный этим глупым происшествием. Да и рана слегка ныла. Потом я снова начал думать о работе и незаметно задремал...
И вдруг вскочил, услышав торопливый цокот копыт по камням, тревожные голоса под окном, — мне явственно послышался среди них голос Марии!
В окно ничего не видно, оно выходит в садик, а крыльцо за углом. Голоса доносятся оттуда, там пылает факел. Его тревожный, зыбкий багровый отсвет сразу заставляет почему-то подумать о пожаре, беде...
Я бросаюсь к двери и сталкиваюсь с Марией. Голова у нее непокрыта, волосы растрепал ветер.
— Беда, Сережа! — еле выговаривает она запекшимися губами. — Заразился Женя.
СТРАШНЫЕ ДНИ
Когда на твоих руках умирает друг...
Нет,
Сначала мы мчались по горным дорогам на старом, готовом вот-вот развалиться санитарном автомобиле, который раздобыл доктор Шукри. На границе нас ждал самолет, и через два часа мы были уже в Ташкенте, в родном институте. Но что толку. Ни самые, опытные профессора, ни новейшие препараты не могли спасти нашего товарища.
Спасти его могли бы только мы сами, если бы успели к этому времени разгадать тайну проклятой болезни. Но мы не успели.
— Мы здесь, кажется, уже нащупали, как создать вакцину, — сказал мне мрачно профессор Ташибаев. — Случись несчастье месяцем позже, мы, наверное, сумели бы предохранить его от заражения. А пока...
Женя держался поразительно, хотя, как мне казалось сначала, первое время просто не отдавал себе отчета, насколько все обстоит серьезно. Он не хотел, чтобы мы везли его в Ташкент, и подтрунивал, что вот, дескать, горе-лекаря: не могут отличить болезнь Робертсона от простой лихорадки. Прощаясь с Николаем Павловичем, который оставался в лагере, Женя сказал:
— Вы тут, пожалуйста, моих муравьев голодом не заморите. Вернусь, чтобы они не жаловались.
Но с каждым днем становилось очевиднее, что вернуться снова в наш лагерь ему уже не удастся. Женя не мог не понимать этого, потому что отлично видел, как ход его болезни неумолимо повторяет с точностью не только по дням, но даже и по часам трагедию Селима. Никаких сомнений ни у кого не оставалось: его поразила беспомощная болезнь Робертсона.
И все-таки Женя не сдавался. Мы с Машей дежурили возле него днем и ночью, и он заводил длинные разговоры о том, кто из грызунов может хранить болезнь, где она прячется, по его мнению, осенью и зимой, в перерывах между эпидемиями, какие исследования надо провести, чтобы выявить все звенья цепочки распространения болезни от животных к людям.
Признаюсь, порой мне это начинало казаться какой-то глупой мальчишеской бравадой. Но однажды, когда Марии не было в палате, Женя вдруг сказал мне спокойно и строго:
— Ты думаешь, я бодрюсь, стараюсь себя успокоить игрой в героического деятеля медицины? Изображаю из себя этакого книжного бодрячка, которому все нипочем, даже собственная смерть? Эх ты, психолог! Я просто твердо знаю, что умру. Нет у вас для меня лекарства, лекаря. И хочется мне напоследок найти, нащупать хоть кончик той ниточки, за которую потянешь — и распутается весь клубок, понимаешь? Чтобы я и дальше распутывал его вместе с вами, после того, как... — И, кивнув на потрепанный блокнот, лежавший на тумбочке возле кровати, добавил: — Ты его полистай потом, может, что и пригодится.