Долина смерти (Искатели детрюита)
Шрифт:
Фигура, дойдя до угла церкви, оторвалась, наконец, от стены и, совсем не желая быть невидимкой, храбро зашагала во весь рост по направлению к белому пятну — к плите над «почившим в бозе в 1828 году протоиереем Пафну-тием Хлеборастыкиным».
И опять — что за странность? — ее, как летучую мышь, влечет к себе белый цвет… фигура ляпнулась пластом на белую плиту и замерла неподвижно.
Иван тоже замер:
— Черт ее! Может, сумасшедший Митька вернулся?..
Минута. Другая. Третья… Рабфаковец решает приблизиться, насколько можно… Ползет по росистому газону, и вдруг…
…плита колыхнулась — стала торчком —
— Экая я ворона! — вслух бранится Иван и с чувством одураченного подходит к загадочной плите, проглотившей загадочного человека.
Плита как плита. Не в первый раз он ее видит. О том, что на ней все-таки покоилось живое тело, а не плод разыгравшегося в темноте зрения, говорит ее относительная теплота.
Рабфаковец прижимает ухо к полированной поверхности: ни звука, мертвая, как и полагается ей быть в склепе, тишина… Шарит руками вокруг, лежа на плите: может, рычажок какой найдется, какая-нибудь зацепка?.. Ни черта! Ни одного гвоздя, что называется!..
Вдруг, резко, как и в первый раз, без всякого предупреждения, плита переворачивается… Иван, обрывая ногти, летит вниз, головой вперед…
Он падает на вытянутые руки и все же больно ударяется головой и спиной, в тот же миг два тяжелых тела наваливаются на него — прижимают лопатками к земле… Иван от удара оглушен, — трещит голова, ломит позвоночник. Крикнуть он не успевает, так как его голова моментально закутывается чем-то жестким, пыльным и вонючим, — очевидно, грязным мешком; закутывается туго, добросовестно.
«Кажется, на экзамен я не попаду», — проносится в его смятенной голове. Затем он вырывает правую руку, на которую уже накинута веревка, и, несмотря на то, что действует наугад, наносит ею верный и крепкий удар в нижнюю часть лица одного из противников. Сразу становится легче — четыре пуда с груди долой.
В планы противников, очевидно, не входит убийство рабфаковца: они стараются только обезвредить его, глуша кулаками нещадно. Иван это соображает, неожиданно делает мост, хотя трещит спина, и угрем выскальзывает на поверхность двух тел. Те — сослепу — добрые полминуты усердно тузят друг друга, потом понимают ошибку и снова набрасываются на рабфаковца, который, отчасти освободившись от грязной тряпки, стоит, прижавшись к стене и выставив правую руку для защиты лица. Он осторожен и хладнокровен. Противники же горячатся и мешают друг другу; большая часть их ударов сыплется в стену. Но вот один из них ловит рабфаковца за голову и, пренебрегая его ударами, оттаскивает от стены; второй сзади сжимает его вокруг пояса.
— Веревку, найди веревку, — хрипит он. — Я его крепко держу…
Первый бандит, доверившись товарищу, выпускает из рук голову, а Иван, поймав через плечо голову второго бандита, швыряет его через себя. Тело падает с глухим хрястом…
В темноте не поймешь, что творится. Рабфаковец только что сунул руку за револьвером, как в воздухе свистнула веревка, хлестко обвив его вокруг шеи. Потом — толчок вперед, и он падает полузадушенный.
В нравоучительных романах спасение всегда является вовремя и непременно сверху, — по крайней мере, ниспосы-лаясь с небес. Настоящее повествование слишком далеко от мысли нравоучать и обходится без небесных сфер, но, тем не менее, и здесь спасительная рука явилась сверху — из дыры,
Сноп яркого света, ослепивший обе стороны, и мужественный женский голос, отчеканивший слова:
— Контрики, руки вверх, а то стреляю!..
И, действительно, щелкнул взведенный курок.
Контрики — здоровенные мужики из лабазного ряда — с глупыми рожами, не медля ни одного момента, повиновались.
— Вставай, Безменов! — снова скомандовал голос, и Безменов встал — сильно помятый и немного сконфуженный. Одной рукой он сорвал с лица тряпку, затем выхватил револьвер и после этого лишь освободил от веревки шею; другую руку он приложил к губам…
Из склепа вырвался пронзительный свист. Через пару минут примчались чекисты.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Торжественно извлеченные из склепа и хорошо спеле-нутые веревками «контрики» в сопровождении двух конвои-ров-чекистов были отправлены на хранение. Третий агент остался около плиты на страже, так как рабфаковцы решили исследовать подземелье.
Непосредственно под плитой оно имело в глубину аршина три и представляло собой четырехугольный погреб, вместимостью достаточный для того, чтобы в нем свободно могли подраться трое коренастых мужчин. С трех сторон его ограничивали стены каменной кладки, с четвертой имелось отверстие в узкий и длинный ход, с небольшой наклонностью спускавшийся вниз.
— Ну, как чувствуешь себя, «борец со случаем»? — смеялась Синицына, идя рядом с Иваном, который все время крутил шеей.
— Черт тебя знает, — искренне восхитился тот, — откуда только ты появилась?..
— Ха-ха-ха!.. Следуя твоему принципу, решила предусмотреть случай и, как видишь, здорово накрыла его… А что с твоей шеей?..
Вместо ответа Иван, осветив свое лицо, приложил палец к губам в знак молчания, и таким порядком они дошли до того места, где ход раздваивался под острым углом. Здесь поневоле пришлось остановиться.
— Мы прошли под Большой Никитской, — прошептал Иван на ухо спутнице, — пересекли Малую Никитскую и теперь, если только я не потерял своей способности ориентироваться, находимся под Гранатным переулком. Правый рукав хода, по-моему, идет в направлении, перпендикулярном к Спиридоновке, левый, если я не ошибаюсь, метит на угол Спиридоновки и Георгиевской… А вот куда нам метить — неизвестно…
В таких делах Синицына всецело полагалась на опытность своего друга, почему и не сочла нужным подать какой-либо реплики.
— Вот что, — предложил тогда Иван, — ты иди направо, а я налево, или, как хочешь — можно наоборот.
Обыкновенно молчание является знаком согласия, но рабфаковец, вопреки смыслу мудрой пословицы, решил, что Синицына на этот раз промолчала потому, что была несогласна.
— Ну, ладно, — быстро уступил он, вспомнив, что существует еще его наблюдательность и возможность в связи с этим третьего исхода. Прожектор фонаря он направил себе под ноги. Прямехонько им навстречу шли по пыльной дорожке две пары следов, шли из левого хода. Правый хранил в девственной чистоте пыльную пелену невинности.