Долина смерти (Искатели детрюита)
Шрифт:
Когда, по настоянию особенно благонадежных из пассажиров, «подозрительным» было предложено в категорической форме публично предъявить свои документы, они — к великому конфузу администрации парохода и полиции — все трое оказались тайными агентами турецкого правительства…
Ночь прошла спокойно, — не для всех, разумеется. Дьякон ни на минуту не смыкал глаз. Призывая бога в качестве беспристрастного свидетеля своего отменно-пацифистского настроения, он за ночь — чтобы не заснуть — успел отслужить заутреню, утреню, обедню и вечерню. Утром он вышел на палубу, имея осунувшееся лицо и на нем глаза, обведенные
Собственно говоря, полиция взяла верную тактику, откладывая обыск со дня на день и выжидая момента, когда загадочный убийца сам свалится от бессонницы. Эта тактика, будучи наиболее безопасной, обеспечивала ей хорошее поле для наблюдательности. Но полиция не учла двух обстоятельств: первое, что вместе с убийцей будут бодрствовать, правда, не в молитвах и литургиях, и еще многие, — главным образом, из числа обладателей туго набитых бумажников, и второе, что переезд из Константинополя до Сухума занимает всего три дня — время, слишком недостаточное для обессиления убийцы путем лишения его сна.
С первыми лучами солнца из кают выползли мрачные, невыспавшиеся физиономии. Подведенных глаз, не считая женских, было более, чем требовалось.
К концу третьего дня пароход подошел к Сухуму — столице Абхазской республики. Пассажиров, прибывших к месту назначения, перед посадкой в шлюпку подвергли изысканно-вежливому, поверхностному обыску. Дьякон, которого даже такой обыск не устраивал, прочитав про себя трижды «боже милостивый, буде мне грешнику…» и тоже трижды «помяни, господи, царя Давида и всю кротость его», собирался обратиться к помощи палочки. Но судьба в лице полиции продолжала ему покровительствовать; бессонница превратила его физиономию в физиономию аскета и подвижника… С поклонами и улыбками полисмены отказались обыскивать столь почтенную личность…
Заняв лучший номер в единственной сухумской гостинице, дьякон выспался так, что, проснувшись, не сообразил, где он и кто он…
Пышное солнце напомнило ему зайчиков на скатерти и сдобные пышки. Мягкий ароматный воздух, шаловливыми струйками врывавшийся в настежь открытое окно, вызвал яркое представление о проказливой дьяконице Настасье.
— Я приехал в Сухум, чтобы начать новую жизнь, — сказал своей возрожденной душе дьякон. — Без Настасьи жизнь — не жизнь, — добавил он, немного размыслив, — следовательно, вызовем Настасью…
Но прежде нужно было подумать об отдельной, совершенно отдельной квартирке, или — если уж на то пошло — о целом домике, подобном церковному в три окошечка. Финансов дьяконских хватило бы на целый десяток таких домиков, так что о кризисе в финансовом вопросе не могло быть и речи.
Он без труда, так как лечебный сезон не начинался, нашел себе дачу в три комнаты, с полной обстановкой и «без лихорадки» — последнее во влажном сухумском климате особенно ценилось. Дача стояла на невысокой горе, на восточном краю города, в компании десятка подобных себе. Дьякон снял ее на год, заплатив за все двадцать червонцев.
Освободившись рано от деловых хлопот, он до вечера, как шальной, бродил по городу и его окрестностям, пораженный буйной и пышной растительностью природы.
Зеленая жизнь здесь била ключом. В ближайших и далеких окрестностях Сухума, вплоть до убеленных вечными снегами горных вершин, не было ни одного не покрытого растительностью,
— Осанна ликуй, как хорошо! — восклицал он беспрестанно, останавливаясь то перед зеленой коммуной приземистых широколиственных павлоний, то перед благоухающей группкой мимозных акаций и катальп, среди которых над волнистым абрисом раскидистых вершин высились дерзкие пирамидальные тополя и гордость Сухума — мощные эвкалипты; то на приморской аллее из шумных пиний, розовых акаций и узорчато-изрезанных туй; то просто перед каким-нибудь причудливым камешком, выточенным морским прибоем, или перед зеленой лужайкой со скромными цветками космополита-одуванчика. Даже развалины древней крепости, уже за чертой города, даже старинная турецкая мечеть вызывали у него слезу умиления.
Лишь с заходом солнца он вернулся на свою дачу — блаженно расслабленный и душой и телом, и сейчас же потребовал самовар у престарелой грузинки Тамары, переданной ему в услужение вместе со всей дачей.
За чаем, обставленным далеко не по-московски — самовар ныл, а не плевался — дьякон начал обдумывать послание к далекой своей супруге.
«Любезная женушка Настенька! Находясь в преблаго-словенном граде, имярек, и пребывая в чувствах, которые, после бесчисленных бед и тяжелых лишений, претерпенных рабом божиим Василием (сиречь мною) и ублаженных (это, значит, в чувствах ублаженных) здешним плодородным зело и добротным климатом, я, который решил жизнь старую греховную, полную творимых скверн, оставить…»
На этом месте дьякон задумался: а как он перешлет свое послание?.. Почтой — нельзя, опасно… с человеком?..
— Где его искать, ну-ка?..
Кончив чаепитие, а на это ушло добрых полтора часа, он так и не нашел выхода из тупика. А посему и само послание к написанию не торопилось.
Может быть, тому виною была усталость от дневного непрерывного восторгания чудной сухумской природой; может быть, чай, уничтоженный в количестве десяти стаканов; может быть, природная дьяконская туповатость, — только он скоро совсем перестал думать о каких бы то ни было выходах и о Настасьях. Развалившись в мягком кресле и щуря осовевшие глаза на интимно подмигивающую керосиновую лампу, он плавал в полудремотных грезах, похожих на кошачьи по своей невыявленности.
За окном — лунная ночь, полная крикливой жизни. В домике — жизнь, лениво замирающая. За окном — мелодичное пение зеленых древесных лягушек, перед сном импровизирующих любовный концерт; стрекочущие хоры кузнечиков, резкая, крикливая музыка неугомонных цикад и отдаленный лай вечно голодных шакалов. В домике — похрапывание престарелой грузинки Тамары, удивленный подсвист ей невидимого сверчка и блаженная осолове-лость дьякона.
Но как все непрочно на этом свете — даже в жалких остатках капиталистической культуры, даже при зареве мирового социализма…