Доля казачья.
Шрифт:
Выселки
Роман резко отличался от всех моих сыновей, и по фигуре своей и по характеру. Его сухопарый вид тела приводил незнающих людей в недоумение: или болен он сейчас, или такой больной родился.
Но здоровый цвет лица никак не говорил о его болезни. А тем более весёлая и добрая улыбка на его лице. Пробовали его обзывать доходягой, но это всегда плохо кончалось для обидчиков.
Роман спокойно подходил к такому
— Ну как, Москву видать? — весело спрашивал Роман своего обидчика.
Он никогда не был агрессивен при своей невидимой силе. Весь витой, как корень берёзы, и жилистый. Он был всегда очень добрым, и любил пошутить. И ещё очень он любил играть на гармошке. Вот тут, в его игре на этом дивном инструменте, ему не было равных соперников среди станичных гармонистов. Только заиграет он на своей гармошке, все станичные девушки и парни сразу же, пулей летят туда.
— Это Ромка нас к себе зовёт петь да танцевать, ох, и весело там будет! А тут что-то скучно у вас, фасон не тот!
Когда Романа привели на суд, то там что-то напутали и чуть двадцать пять лет тюрьмы ему не припаяли. Побледнел тогда сынок мой лицом и спрашивает судей.
— За что?
Тогда такие вопросы добром не кончались, но на этот раз обошлось и дали пятнадцать лет выселок, как и планировалось. Разобрались! Были там люди из арестованных, которые рыдали от счастья, что им не дали расстрел, а всего лишь, двадцать пять лет тюрьмы.
Странно всё это было слышать, но он уже хорошо понимал тогда, что это действительно счастье, жизнь, хоть и самая безрадостная, всё же дороже стоит. На пересыльном пункте в поселке Волочаевке, за который когда-то шли ожесточённые бои. И я сам там воевал за Советскую власть.
Красногвардейцы штурмовали хорошо укреплённую сопку Юнь-Корань, последний хорошо укреплённый оплот Белой армии на Дальнем Востоке. Именно здесь Роман видел знакомые вещи уже расстрелянных людей, с которыми он раньше встречался. Вещи готовились к дезинфицированию. А их хозяев уже приняла мать-земля, они пережили человека. И возникал закономерный вопрос: что же ждёт меня, может, то же самое?
В тридцать четвёртом году нам разрешили работать вместе, в Оборском леспромхозе, и мы встретились там с Романом. Горько мне было осознавать, что человек ни за что страдает, и именно мой сын. Что он мог сделать тогда в свои семь лет? Какое там нападение на пароход, глупость какая-то, не иначе. Но чувство вины всё равно осталось, не избавиться от неё.
— Не горюй, отец, нет твоей вины, что я осужден. Не один я такой здесь кукую, вон все бараки горемыками забиты. Живы остались, и то ладно.
Но и здесь развернёт Роман свою гармошку, ударит по ладам. И снова жить людям хочется. Любить и страдать! Ведь многие здесь уже жили со своими семьями, и все вместе страдали. Но ведь жизнь и там не кончается. А молодость берёт своё время, даже в этих невыносимых условиях. И даже после каторжной работы на лесоповале, где работали от зари до зари.
Вскоре и к Роману приехала жена Федосья Александровна со своей двухгодовалой дочкой.
— Все мы думали, что ты холостяк! Такой весёлый гармонист и красавчик, — опечалились девушки. — А у тебя жена есть, и тоже красавица, тебе пара, счастливая она.
И хоть как-то крепились люди и подбадривали себя. Но кроме непосильной работы и житья в холодных бараках, у них ничего не было. Умерла малышка у мамы на руках, и никто не смог ей хоть чем-то помочь. Здесь всё это было обычным делом. Ничего не разрешал здешний комендант,
— Не велено, не велено! — вот и весь его ответ народу. Ни огородика тебе, ни отдельного тебе жилья, всё, как у арестантов — барак и всё. Но, вскорости, в наше поселение приехала женщина — комиссар. И звали её Анастасия Петровна Гордеева. И видно было, что сама она благородных кровей, и осанка, и красота лица, и учёность её. Очень своенравная была Анастасия Петровна и при большой власти сейчас. Да вдобавок ещё с маузером на боку. Собрала она всех ссыльных в одном бараке и стала всех их внимательно выслушивать, как врач больного. Первыми не выдержали женщины, одолела их неоправданная смерть маленьких детей. И понесло их, так в глаза всю правду матку и режут ей.
Затем и мужья их стали высказываться: голодно очень, хоть бы огородик какой завести. Иначе, какая тут работа, если живот от брюквы пучит. Не ожидал Пупыкин Всеволод Иванович, что так заговорит его забитый и запуганный контингент, а не народ. И уже съёжился весь, понял этот кабан, что плохо все это ему закончится. Так оно и вышло. Подошла к нему вплотную комиссарша, с маузером в одной руке. И с другой руки как звезданёт по жирной роже Всеволода Пупыкина.
— Ах ты прыщ на теле недобитого капитализма, и ты возомнил, что тебе всё дозволено. Себя выше Советской власти вознёс, не иначе!
И ещё раз ему по жирным мордасам своей тяжёлой, неженской рукой съездила.
— В следующий раз я тебя прямо здесь расстреляю, именем Советской Власти, если что-то будет не выполнено из всего того, что эти люди попросят. Ты должен сберечь всех людей для хорошей работы и создать им для этого нормальные условия. И особенно ты должен сберечь детей, именно на них делает ставку Советская власть, сохранить их и правильно воспитать. И в первую очередь сейчас Советская Власть борется с беспризорностью по всей стране и успешно ликвидирует её. Да будет тебе известно, Всеволод Иванович, что даже турки не убивали чужих детей, а воспитывали их в своём духе. И, как ни странно, эти мамлюки были самые преданные патриоты империи, и именно они охраняли трон турецкого султана. Никому больше он не мог доверить свою жизнь, чем им. Они преданней собак были, а потому, что их правильно воспитали. Пусть семейные люди строят дома из горелого леса, его вокруг столько зазря гибнет. Пусть садят все желающие на хороших землях свои огороды и кормятся с них. Пусть женатые живут своими семьями и работают так же, от этого только польза государству. А ты, Пупыкин, во вред всё делаешь. Не себе, Всеволод Иванович! Смотри у меня! За перегиб линии партии я сама тебя: лично расстреляю. Есть у меня такие полномочия, и пока их никто не отнимал у меня. У всех осужденных очень большие срока. Так что, Пупыкин Всеволод, им надо жить не по скотски, а как людям. Они ведь не уголовники. Не уголовники! Ты понял меня!
Проглотил Пупыкин язык от страха и не знает, что ответить Гордеевой, а только кивает головой.
Утром следующего дня я с Романом и его тринадцатилетней сестрой, моей дочерью Анной, выступили в свой первый поход в соседний поселок. Там не было осуждённых, а жили совсем обычные люди. Для сравнения — это были Рай и Ад, и между ними всего шестнадцать километров. Но для нас это небо и земля, недостижимо всё было. Разрешил нам Пупыкин сходить туда, да купить картошки на семена и прочую мелочь. Всего на сутки и была наша увольнительная в этот заманчивый для нас Рай. И мы, не чуя ног под собой, летели туда, в это чудное место на всей нашей грешной и жестокой от пролитой крови земле. И всё же только к обеду мы были там. Но нам и здесь несказанно повезло, только в сказках такое чудо бывает.