Дом боли
Шрифт:
Просто, когда к Евсею Давидовичу обращались с просьбой что-нибудь получить из подвальной части или там спрятать, он без раздумья бросал:
"А я-то здесь при чем? Для этого есть милейший Грубер", – чем лишний раз подчеркивал свой демократизм и нежелание навязывать свое мнение где не нужно. Или, когда члены какой-нибудь инспекции делали замечания по поводу мусорных завалов, или дурного запаха, или шума из подземной части, он отвечал: "За подземный порядок у нас отвечает милейший Грубер, что нисколько не умаляет моей ответственности", – и это было чистой
Вениамин нес носилки с телом Голубева спереди и был для Алеши неудобным партнером из-за разности в росте, а следовательно, в длине ног и рук и суетливой неожиданности движений. К тому же он, опьяненный первым служебным успехом, непрерывно болтал и мог, в зависимости от аллюра своих мысленных рассуждений или, точнее, голосовых мыслей, то неожиданно стать как вкопанный (при этом Алеша на него налетал), то разбежаться так, что ручки носилок норовили вырваться из слабеющих пальцев. В таком случае – эта мысль внушала
Алеше неизъяснимый ужас – останки Голубева скатились бы с носилок на дорогу и от них, как от статуи, отлетела бы какая-нибудь нужная часть.
– Килограмм восемьдесят, – болтал Вениамин. – Точно тебе говорю, что килограмм на восемьдесят – восемьдесят два мужичок. Я их столько, брат, переносил своими руками, что научился, как безменами, определять вес тушки вплоть до одного кило. Несу, хотя бы, Нащокина и прикидываю: ага, этот килограмм на сорок шесть, – и точно, Грубер швыряет его на весы, щелк, щелк, и объявляет: сорок шесть семьсот, четвертый, самый низший сорт. Веришь?
Вениамин остановился, повернув к Алеше счастливое лицо, и тот налетел бедрами на носилки, едва не повалив и легкого санитара и труп товарища, и самого себя.
– Вообще-то он мне нравился, – продолжал Вениамин как ни в чем не бывало, набирая скорость мелкого шага незаметно для себя. – А то наберут мелочи килограмм по сорок-пятьдесят и лечат их, лечат неизвестно для кого. Или стариков из одних сухожилий. Или ядовитого змея-наркомана, тьфу.
Вениамин еще раз обернулся, на сей раз без остановки, и, не выдержав собственной напускной бранчливости, рассмеялся. В конце концов, все шло прекрасно, погода, и сам он, и дела в клинике, заповеднике и мире процветали, и у него, несмотря на все мужество, не было сил это скрывать.
– А что с ними делают? – Алеша решил воспользоваться настроением официала.
– Не с ними, а с вами, – ответил тот и замолчал, словно заперся изнутри в сейфе.
Они обогнули клинику по тропинке, проложенной между густых колючих кубических кустов, на которых, казалось, можно было спокойно прилечь, один раз спустились по каменной лесенке, пересекли мостик через сухой бетонированный ручей и наконец, когда Алешины пальцы готовы были непроизвольно разжаться от тяжести, вышли к маленькому, сероватому, днем совсем не грандиозному памятнику основателю (Петр
Днищев, 1899-? Все другим.), рядом с которым находился склад.
– Слава
Огромные, как шмели, чернильные мухи с низким гудением садились на укрытое тело буйнопомешанного, неторопливо прохаживались по простыне в поисках места проникновения во внутрь, вращали очкастыми головами или чистили толстые ворсистые нитки своих цепких рук.
Другие прочесывали мшистую поверхность разделочного чурбана и окружающей площадки в поисках поживы. Сильно пекло от неба и земли.
Вениамин был весь мокрый, как будто его облили из ведра. "Вёдро", – подумалось Алеше, и он улыбнулся.
Вениамину показалось, что он угадал мысли ненормала.
– Действительно, – сказал он, – такое всемирно-историческое заведение, у которого просят поделиться опытом лучшие специалисты со всего мира, работает инструментами прошлой эры: топором, пилой, щипцами да молотком – все вручную. Иногда становится немного стыдно за нашу науку. Вот приезжал к нам тут один ученый из Гренадии (не то
Гренлады), который считает себя жалким последователем Спазмана, так он рассказывал, что у них нормализованному просто дают проглотить крохотную цветную таблеточку со сладкой оболочкой, после чего он исчезает и от него остается чистенькая одежда, даже не подпорченная испражнениями. Фирма. Евсей Давидович только усами пошевеливал на такие сообщения, а иностранные мастера буквально целовали ему руки.
Они со своими электронными нормализаторами не могут (и не смогут) достичь и половины наших результатов.
Поэтому, когда некоторые говорят, что у них там то, а у нас тут это… – Вениамин постепенно приблизился к точке зрения, противоположной той, которую он начал развивать, и вдруг встал, и порозовел, и заулыбался, и стал запоздало прятать папиросу в смуглом кулачке. Подошел, точнее, подскочил старший санитар Грубер.
Старший санитар парадоксально напоминал генералиссимуса Суворова минус косица, ботфорты и звездатый мундир, плюс белый халат, колпак и разношенные сандалии со звякающими, как шпоры, застежками. Его сушеная, вяленая, дубленая, мумифицированная физиономия вся состояла из острых пиков, пропастей и извилистых русл и олицетворяла нечто древнее (XVIII век), вредное и змеино-мудрое. За ним тащилась нестарая грудастая женщина, вся в трауре, вздохах и слезах, что-то вымаливающая.
– Какая жена? Какая жена? Не знаю никакой жены, – продолжал
Грубер какое-то свое брезгливое объяснение, которое ему, вероятно, приходилось делать не раз и не два, а каждый раз при выполнении строгих правил клинического распорядка. – Вы как вчера на свет родились.
Он ловко метнул тяжелую связку ключей на брелоке Вениамину, ожидавшему внимания с собачьей преданностью, и с какой-то натугой недопонимания посмотрел на Алешу, но промолчал. Виляя всей своей юной душой, младший санитар бросился отпирать ворота хранилища.