Шрифт:
Это рассказ о Джоне Сегрейве – о жизни его, которая не удалась, о любви, в которой он потерпел неудачу; о его снах и о смерти – и если в последних он обрел то, в чем обделен был первыми двумя, то и жизнь его в конечном счете, можно полагать, сложилась. Как знать?
Джон Сегрейв происходил из семьи, за последнее столетие постепенно пришедшей в упадок. Его предки со времен королевы Елизаветы владели землями, но позднее распродали все до последнего клочка своих владений. Было решено, что по крайней мере одному из отпрысков рода надлежит овладеть полезным мастерством добывания денег. И по иронии судьбы ее слепому выбору
Нелепо, что этому юноше с на редкость чувственным ртом и удлиненными темно-синими глазами, придававшими ему облик какого-то лесного существа – эльфа или фавна, – нелепо, что именно ему довелось оказаться принесенным на алтарь божества Финансов. Аромат земли, вкус морской соли на губах и открытое небо над головой – вот что было дорого Джону Сегрейву и с чем ему надлежало распроститься.
В восемнадцать лет он в качестве молодого клерка поступил на работу в крупный торговый дом. Семь лет спустя он все еще пребывал клерком, хотя уже не таким молодым, но во всем остальном статус его нимало не изменился. Среди качеств, которыми наделила его природа, явно отсутствовало то, что принято называть желанием добиться места под солнцем. Он был усерден, пунктуален, трудолюбив – поистине клерк, и ничего более.
А ведь он мог бы стать… только кем? Джон и сам затруднился бы ответить на этот вопрос, но он не мог избавиться от ощущения, что где-то, в какой-то иной жизни он мог бы достичь многого. Он обладал живым умом, энергичностью – качества, которых напрочь были лишены его трудяги-сослуживцы. Те любили Джона. Он располагал к себе беспечным дружелюбием, и вряд ли кому приходило в голову, что на самом деле Джон равным отношением ко всем ограждал себя от более тесных контактов с кем-либо одним.
Греза родилась в нем внезапно. Это не было детской фантазией, взращенной и развившейся с годами. Она пришла однажды летней ночью или скорее даже утром, и он очнулся от нее ошеломленный, жадно пытаясь удержать при себе беглянку, неуловимо, как все сны, ускользавшую из его сознания.
Он отчаянно старался удержать ее. Ее нельзя было упустить – никак нельзя, – Джон должен был запомнить тот Дом. Конечно же, это был тот Дом! Дом, который он так хорошо знал. Существовал ли он в действительности или просто привиделся ему в мечтах? Джон не помнил, но он, безусловно, знал его, знал прекрасно.
Неясный, серый свет раннего утра украдкой вползал в комнату. Было поразительно тихо. Лондон, усталый Лондон в половине пятого утра вкушал краткие мгновения покоя.
Джон Сегрейв лежал тихо, окутанный радостью, чудесным очарованием и прелестью своего сна. Как он изловчился запомнить его? Обычно сны улетучивались так быстро, проносились мимо, пока пробуждающееся сознание пыталось ухватить и задержать их неловкими пальцами. Но тут он успел! Он поймал этот сон в самый миг, когда тот был готов упорхнуть.
И в самом деле сон был замечательный! В нем был Дом и… – тут мысли его пришли в смятение, поскольку, едва задумавшись о сне, он понял, что не может вспомнить ничего, кроме этого Дома. Неожиданно, испытав даже легкое разочарование, он осознал, что Дом, в сущности, был ему совсем незнаком. Прежде он не являлся Джону даже в мечтах.
Дом был белый и стоял на возвышенном месте. Кругом росли деревья, голубые холмы виднелись вдалеке, но не окружение придавало Дому его особенное очарование, поскольку (и это составляло кульминацию, самую «суть» сна) Дом был прекрасен, странно и чуждо прекрасен сам по себе. Сердце Джона забилось чаще, когда он постарался заново воссоздать в памяти небывалую красоту того Дома.
Только наружную, разумеется, потому что он не был внутри. Об этом тогда не шло и не могло идти речи.
Позже, когда в разгоравшемся свете утра стали различимы сумрачные очертания его спальни-гостиной, настала пора пробудиться от чар. В конце концов, его сон, вероятно, не был так уж чудесен – или, может, все самое чудное, все значимое в нем все-таки скрылось от Джона, подшутив над цепкой хваткой его сознания? Белый дом, стоящий на возвышенности, – было бы от чего приходить в восторг, верно? Дом, как вспомнилось ему, был довольно большим, с множеством окон, и все шторы в них опущены – не оттого, что в нем не было людей, нет, но лишь потому (он был уверен в этом), что его обитатели еще не проснулись.
Джон рассмеялся над своими нелепыми фантазиями и вспомнил, что нынче вечером ужинает с мистером Веттерманом.
Мейзи Веттерман была единственной дочерью Рудольфа Веттермана и давно привыкла непременно получать то, чего желала. Явившись однажды с визитом в контору папы, она заметила Джона Сегрейва. Он принес тогда какие-то письма, которые понадобились ее отцу. Когда Джон вышел, она справилась о нем. Веттерман с готовностью рассказал:
– Один из сыновей сэра Эдварда Сегрейва. Старое доброе семейство, но сейчас едва сводят концы с концами. Этот парень никогда не повернет Темзу вспять. Конечно, он мне нравится, но из него ничего не выйдет. Никакой напористости.
Видимо, напористость была Мейзи безразлична. Это качество более ценилось ее родителем, нежели ею самой. Так или иначе, пару недель спустя она настояла на том, чтобы отец пригласил Джона Сегрейва к ним на ужин. Ужин должен был состояться в узком кругу – она с отцом, Джон Сегрейв и одна подруга, приехавшая к ней погостить.
Подруга не преминула отпустить по этому поводу несколько замечаний:
– Хочешь снять пробу, а, Мейзи? А потом папуля велит его упаковать и принесет домой из Сити своей дорогой дочурке в подарок – оплаченный и купленный уже по всем правилам.
– Аллегра! Это уже слишком!
Аллегра Керр рассмеялась:
– Ты привыкла удовлетворять свои прихоти, Мейзи, сама знаешь. Мне нравится эта шляпка, говоришь ты, она должна у меня быть! Если со шляпками так, то почему бы не с мужьями?
– Не говори чепухи. Я с ним еще и двух слов не сказала.
– Да. Но уже все решила, – заметила та. – Что тебя так пленило, Мейзи?
– Не знаю, – медленно протянула Мейзи Веттерман. – Он… он не такой, как все.
– Не такой? Как все?
– Да. Не могу тебе объяснить. Он по-своему красив, хотя дело даже не в этом. У него такой взгляд, будто он и не видит тебя. Честно сказать, я не поручусь, что он хотя бы раз взглянул на меня тогда у папы в конторе.
Аллегра усмехнулась:
– Старый трюк. Притворяется скромником.
– Аллегра, какая ты противная, в самом деле!
– Не расстраивайся, милая. Папа непременно купит курчавого барашка своей маленькой Мейзи.
– Я не хочу, чтобы все было так.
– Значит, любовь с большой буквы. Так тебе хочется?