Дом и война маркизов короны
Шрифт:
— Помнишь ли ты стихи про снегирей, что читал нам когда-то заезжий сказитель?
— Да. Сказителя я не помню, ибо я был тогда младенцем-несмышленышем, а стихи из твоих уст помню. О том, как зима одолела осень, после того как та одолела лето?
— Верно. Прочти мне вслух.
Хоггроги осторожно откашлялся, вспоминая слова, чтобы они шли друг за другом в правильной последовательности, подобно тому, как умелые ратники при любых обстоятельствах, в битве, в походе и на отдыхе, соблюдают боевой и строевой порядок, никогда не сбиваясь в беспорядочное слабосильное стадо. Молодой маркиз сам был равнодушен к стихам и песням, но их любил отец…
А Белый меч взлетел с веселым взвизгом И отобрал у Серого победу… И снегири под брызгами рябины Радовались… Атака— Благодарю. Объясни мне, сын, почему здесь не одно лето подразумевается, а многие? Почему не «поверженное лето», а «поверженные лета»?
Молодой маркиз сдвинул к затылку подшлемник и старательно задумался над указанной странностью, первый раз по-настоящему вникая в слова, хотя не единожды и не дважды слышал он эти любимые стихи отца. Соломенные волосы его, жесткие и прямые, не более чем в ладонь длиною, немедленно выпрыгнули из под головного убора, словно бы доказывая, что самое правильное для них — не свисать покорными прядями на вспотевший лоб, а гордо и беспечно растопыриваться во все стороны, ибо именно эта их особенность помогла в свое время государыне Императрице пожаловать юному маркизу прозвище, в дополнение к основному имени. Хоггроги Солнышко — так с того дня значился он в фамильном родословце и в Большом государственном гербовнике…
— Предположу, отец, что речь здесь идет не только о лете как о времени года, но и о тех летах, годах, которые постепенно подвигают жизнь человеческую к осени жизни, сиречь к старости. Но быть может, я ошибаюсь?.. В любом случае, пусть все будет не как я ска…
— Нет! Ты совершенно прав, раздери меня дракон! Все дело тут в иносказаниях, в том, что великие бьются, из века в век, уничтожают друг друга, в свою очередь обязательно уничтожаемые неумолимым Временем, а малым сим, вроде нас с тобой, перепадают от тех войн капли, коими они, мы, то бишь, питаемся и живем своей мимолетной жизнью, подобно снегирям, и которой беспечно радуемся. А все же, помимо иносказаний, в этих стихах мое сердце радуют и прямые слова, о природе сложенные. И лета в них — это обычное лето и бабье лето… Никогда не обижай и не притесняй поэтов, Хогги, они украшение жизни воина, не меньшее, нежели хороший клинок, горячий конь и веселая пирушка. Запомни это.
— Я запомню, отец, уже запомнил, но… почему ты так говоришь сейчас? Запомни, мол?..
— Я-то?.. – Ведди Малый смущенно запыхтел, клубы пара из толстых бритых губ делали его похожим на небольшой проснувшийся вулкан… — Ну, на всякий случай. Кстати о природе. Пойду-ка я вон к тем скалам, да поразмышляю в одиночестве, отдавая ей дань, чегой-то у меня живот прихватило… — И, предупреждая недоверчивые возражения сына, — …а ты пока сворачивай потихонечку стоянку, я скоро вернусь.
Молодой маркиз Хоггроги смотрел, кусая губы, на удаляющуюся спину и впервые в жизни не верил своему отцу, он едва сдерживался, чтобы не наплевать на этикет и приказы и не помчаться, с мечом наготове, вслед за отцом, охраняя его от неведомой, призрачной, непонятной, но такой… неминуемой беды.
Ведди Малый шел себе и шел по неглубокому снегу, чтобы по прямой срезать путь к скалам, окаймляющим Слякотные равнины, уходил все дальше и дальше, руки расставлены врозь от могучего туловища, почти как у нахохленного птера, а толстые ноги чуть в раскоряку. Но сие не от того так, что отец пытается взлететь или что он седалище натрудил долгою скачкой, нет, маркизы Короны не летают и не устают… А просто сил в нем и боевого мяса столько скопилось, что мышцы тела его при движении едва ли не цепляются одна за другую. Отцу восемьдесят, самый расцвет, когда еще не проступают наружу признаки будущей старости, разве что преждевременная плешь или седина…Но у отца и этого нет. Не болел ни разу в жизни, ловкий, сильный, смелый, осмотрительный — и чего, спрашивается, тревожиться за него?.. За спиной его великий меч маркизов, у бедра секира гномьего железа, на плечах надежная кольчуга, да не родился еще умелец, способный выстоять в сече против отца…
Ведди скрылся за далеким поворотом, и наследный маркиз Хоггроги едва не закричал в голос от тоски и сердечной боли… Но он обязан ждать, он — обязан.
Он будет смотреть вдоль скал, туда, где низкое солнце, медленно двигаясь над горизонтом, ищет себе место, чтобы нырнуть на ночлег… А что искать-то? Маркиз Хоггроги мог бы с точностью до волоска указать место, куда осядет солнце сегодня и завтра, и послезавтра… Или обозначить вчерашнюю точку заката, хотя вчера они были далеко отсюда и видеть ее не могли. Отец научил его этому… и еще очень многому другому, дал ему знания, без которых воин — не воин, а всего лишь безмозглый рубака… Сегодняшнее солнце, не по-зимнему щедрое, расплавит верхний слой снегов, и ночной заморозок превратит его в хрупкий, хрусткий
От Слякотных равнин до юго-западных границ удела — день пути, если двигаться налегке, походной конской рысью, и в теплое время года этого вполне достаточно, чтобы держать у перевалов обычные легкие заграды, ибо летом и осенью нет иного пути для набегов, кроме как по узкой дороге между скал, что гнездятся по самому краю Слякотных равнин. Равнины-то они равнины, однако лежат много выше тех равнин, что раскинулись на юго-западе, и влага на них почему-то скапливается охотнее, нежели внизу, и дальше, на южные равнины, проливаться не хочет. Потому они и слякотные, что три четверти года царствует на них вода вперемешку с грязью, засасывая до смерти и навеки любого сухопутного зверя, от тигра до человека. Бездны в них такие, что, наверное, и самого крупного длинношеего ящера проглотили бы с легкостью, да не любят ящеры южной природы, им солнышко потеплее подавай, а пастбища посочнее и грязь пожиже, гораздо пожиже, чтобы голову без помех макать и вынимать… Но сейчас зима, равнины, скованные холодом, способны пропустить любое неприятельское войско, а иногда и пропускают… Однако, на первый взгляд, все тихо вокруг, ни следов подозрительных, ни звуков, ни запахов. Тем более нет смысла опасаться врагов там, на узкой летней дороге, идущей вдоль и между невысоких скал с одной стороны, и почти бездонной расщелины — с другой. Все это Ведди Малый отлично понимал, умом и опытом, но ничуть не удивился, увидев за крученым поворотом, почти нос к носу, на небольшой горной полянке, среди великанской россыпи валунов, вражескую засаду.
Увидел и разочарованно хрюкнул: семеро пеших карберов и трое цепных горулей. А он-то думал, что заслужил перед богами более почетную смерть. Быть может, дальше их там погуще будет, может, затаились все, пережидая светлое время суток, а эти впереди оказались?.. Нет, явно что вся шайка перед ним, за скотом припожаловали угонщики, скот воровать с его полей: зимой-то хоть и нечего жрать в полях, и половина украденных животных подохнет во время перегона, зато другая выживет… Крадунам да грабителям и это в радостный прибыток, ибо сказано богиней Погоды нарочно для лихих людей: краденое дешево! Потому и пешие, что краденый скот за всадником не угонится, а в случае, когда кража вовремя обнаруживается, пришельцам все равно не удается уйти от погони и возмездия ни на каких конях… Зачем же тогда эти обременительные удобства? Лучше осторожным пехом на скользкое дело идти, а кататься — после, с удачи, на лучших лошадях, из кабака в кабак. Опасное дело — скот воровать, ох и опасное, особенно во владениях маркизов Короны, одну голову или стадо, крестьянский скот или господский — без разницы, но тут ведь какая несообразность рождается: всего лишь один набег из восьми, из десяти заканчивается удачей, а свидетели и друзья, нахлебники и собутыльники, по ту сторону границы, видят именно успех и не видят содранных заживо шкур, не чувствуют, не слышат и не обоняют корчащиеся тела на колу, не ведают, как быстро волки и горули обгладывают до мелкой щепы красные кости вчерашних смельчаков-грабителей… А раз не видят и не слышат, то оно как бы и далеко, и, стало быть, вовсе не про них сии воспитательные меры! Поэтому безмозглые любители поживиться никогда не переводятся и славят из века в век богиню Погоды, и молятся ей, и даже приносят жертвы, надеясь на коварные милости и призрачную защиту. Вот он, первый подарок от нее, ниспосланный в самом начале набега: знатный рыцарь, пеший, в богатых доспехах, один — сам в лапы пришел. Что с того, что он вооружен и что плечи и голова его защищены шлемом да кольчугой? Это все очень быстро решается…
Мелькнул аркан и другой, но забредший к ним рыцарь оказался совсем не прост и далеко не так неповоротлив, как показался с первого взгляда: махнул два раза правой рукой — а в руке уже нож метательный — и посек прямо в воздухе оба аркана.
Что ж, и такое бывает, карберы — племя привычное к крови и дорожным неожиданностям; цепные горули, освобожденные от ошейников, молча ринулись туда, куда их науськали, на пришедшего человека с незнакомым запахом, а вслед за ними, свободной россыпью, окружая, и разбойники-карберы подтянулись. Горули отвлекут, люди добьют, главное, чтобы имущество понапрасну не повредить во время захвата, иначе получится, что зря воевали. Горули не рычат, накрепко приучены, у карберов, понятное дело, тоже рот на замке, рыцарь — и этот молчун попался, не орет, на помощь не зовет… Оказалось, все любят тишину! Это очень удобно: с рыцарем покончат, не боясь чужой подмоги, в схватке — и это будет кстати — согреются, да и время незаметно пролетит за дележом нечаянной добычи. А там и вечер, можно продолжить задуманное.